Семен Юшкевич - Евреи

Каждый здесь делал только то, что неизбежно коверкало его существование, и в этом было что-то роковое. Одни убегали из окраины и где-то погибали; другие пропадали здесь. В семьях не было связи, единства: старые ненавидели молодых, молодые ненавидели старых.

Здесь отравлялись от отчаяния, от неудач, погибали дети, подростки пьянствовали, отдавали последние гроши на игру, и везде и во всем неизлечимые беды без отпора били по тысячам людей. Как называется то слово, которое зажгло бы огонь возмущения в сердцах этих задавленных людей?

У ворот его дома какая-то женщина нагнала его и, заглянув в лицо, страстно шепнула:

– Это вы, Нахман, – откуда так поздно?

Нахман испуганно обернулся и увидел перед собой Фейгу.

– Вы тоже не рано возвращаетесь, – произнес он с досадой.

– Вот как, – ответила она, сверкнув глазами, – и вы сердитесь?

Она вдруг потянула его за руку, улыбнулась и, не дав опомниться, быстро обняла его и жарко поцеловала.

– Какой вы приятный, – шепнула она, – ваше лицо теплое…

– Вы с ума сошли, Фейга, – проговорил он, покраснев и чувствуя, что не может рассердиться, – перестаньте же! Вы опять?

Но она по его голосу поняла, что с ним, и теперь все крепче сжимала, увлекая подальше от ворот, и он шел за ней и бормотал:

– Это стыдно, Фейга, я прошу вас. Вы такая молоденькая…

А она сдавленно смеялась, прижималась к нему, целовала и страстно говорила:

– Не сердитесь, – вы так мне нравитесь. Я сказала себе: Нахман будет моим… Я не свяжу вас, нет, нет. Дайте только надышаться вами, а потом ступайте, куда хотите. Обнимите меня. Обними меня! Смотри, Нахман, – меня не видно в твоих объятиях. Ты не умеешь целоваться… Милый Нахман!..

Она смело взяла его за руку, и он покорно пошел за ней…

Светало, когда Нахман вернулся домой. В первой комнате он увидел Мейту. Она сидела на стуле и спала. Услышав его шаги, она проснулась, быстро поднялась и отошла в сторону.

– Как поздно! – прошептала она.

Нахман не ответил ей и, с странным отвращением к себе, прошел в комнату…

В тишине раздавались подавленные звуки. Кто-то плакал…

С каждым днем Мейта все более влюблялась в Нахмана, с каждым днем… Как будто проклятие повисло над ней. Чем откровеннее он избегал ее, тем страстнее и упорнее она тянулась к нему, не смея от стыда и страха выразить свои чувства. Молчаливая и внимательная, она красноречивее говорила о том, что с ней, чем если бы объяснялась самыми пылкими словами. Она не понимала, как это случилось, и, поджидая его прихода, с ужасом спрашивала себя: я люблю Нахмана? – и со стыдливостью ребенка отвечала: нет, нет.

Когда он приходил, она молча говорила с ним, ссорилась, мирилась, капризничала, будто он ее обожал и не мог жить без ее улыбки. Весь день она проводила дома, стирая белье, – и тяжелый труд, от которого ломило в груди и ныло тело, теперь проходил в пении, в каком-то созерцательном восторге оттого, что вся квартира дышала Нахманом, была для Нахмана, оттого, что Нахман придет вечером и скажет: Мейта, дайте мне умыться, – и она будет слышать, как он плещет водой. Потом, чистый, здоровый, красивый он сядет пить чай, и она ему будет услуживать, а он посмотрит на нее своими большими глазами, в которых она желала бы утонуть.

Она работала, и каждый раз, как птица, которая еще не научилась петь, но уже пробует, – чирикала и замирала:

– Я люблю Нахмана, люблю, люблю.

День пробегал в сладостном ожидании, и минуты, как добрые, уступчивые враги, быстро уходили, чтобы приблизить время его прихода. Он был повсюду, во всех углах стояли тени его фигуры, и она от счастья закрывала глаза, как будто он и в самом деле был здесь и не отрывался от нее. Она целовала его вещи, перебирала их в руках, чтобы упиться радостью тайного общения с ним. Она без конца возилась в его комнате, становилась у окна, заметив его привычку, и старалась глядеть, как он, на стену дома и думать его мыслями. Ей было неприятно все свое: одежда, тело, свои жесты, и она легко претворялась в него. Ходила медленными шагами по комнате и, подражая голосу Нахмана, в странном неосознанном волнении, тихо говорила:

– Нищеты не должно быть, – нужно уметь желать.

И нищета, грозный Бог, без устали бичующий людей, – образ жестокого хозяина над бессильными рабами, – нищета носилась в трогательных звуках любви. И что-то смирялось в душе Мейты, когда она произносила эти слова.

Лишь только двор засыпал, а огни в квартирах исчезали, она выходила украдкой из комнаты, где спала ее мать, и трепещущими шагами шла к Нахману, который сидел у порога. Как повелитель, открывался он ей. О чем он думал? Косой, синей полосой поднималось звездное небо над стеной дома и нежно и ласково манило ее вдаль.