Борис Пильняк - Три брата

Через два дня на третий приходила ко мне хожалка, обыкновенно к этому времени с'едался хлеб и я уже не прочь был с'есть горячего супу. У меня - старенький женский велосипед, начавший свое существование вообще с начала существования велосипедов, поэтому даже не мобилизованный. Я накопил масла и ехал на нем в Новоселки. Когда-то были помещики Енишерловы, они исчезли вместе с революцией, но дом остался, в старом парке, засаженном лиственницами и буками, на холме между оврагом и рекой Коломенской, совсем один в лесу. В революцию дом отбыл постой, и детской колонии, и трудармии; потом его заколотили, за неимением в России стекол. И нынче, в мезонине на лето поселилась моя жена с дочерью, и собачкой Малышом. Каждый раз, когда я приезжал ночью (всю дорогу провожали меня коростели), дом с главной аллеи утверждал мне подлинность Тургенева, верилось в тургеневскую девушку, которая сейчас выйдет с террасы, - на Коломенке кричали лягушки. Но я чаще приезжал днем, и меня встречала жена - в лесу, с подожком в руке, в том очарованьи, которое есть в каждой женщине незадолго до родов. У нее в руке подожек и вид ее немного дик и сосредоточенно рассеян: это потому, что она с утра до ночи сходит с ума о грибах и ее глаза не могут не заглянуть под и за каждый куст. Мы все в Новоселках сходим с ума о грибах. В Новоселках, в мезонине у нас нет ни одного стула и только один стол, мы живем на полу, где у нас постели, а у дочери Наташки, кроме игрушек, и зеркало. Утром дочь Наташка подсаживается ко мне на корточки и командует:

- Раз, два, три, пали! - я вскакиваю под команду, ем пресную лепешку, пропахшую, как все, земляникой. Мне не важно, что новоселковский дом знает длинную историю, с императрицы Екатерины, - я обуваю чуньки, беру корзинку и иду за грибами, я нашел свое место, в овраге. В полдень мы состязаемся в количестве белых, - и все побитые рамы, крыши, двери украшаются четками грибов. Шут его знает - четки грибов тоже, должно-быть, какая-то мистика, быть может, как роды жены моей Маши. В лесу, лес пахнет земляникой. Вечером иногда приходит тоже жулик, простой русский крестьянин, огорожанившийся и этим погибший, Иван Андреевич: он почему-то не стесняется говорить о том, как ворует дрова в роще и предлагает их нам; надо будет, по знакомству, купить у него! И вот он рассказывает, что ржаной колос, которому надо цвести еще через неделю, что, если такой колос положить на четверть часа в волосы женщины, он расцветет за эти четверть часа в волосах женщины, из него, из колоса, выпадут его золотые, несущие пыльцу, тычинки; это бывает потому, что в женщинах бывает нечистая сила. Это мне показалось чрезвычайно необыкновенным, это как раз те мелочи, которые я собираю, как мед, для моих рассказов. Я спрашивал, - мне это подтверждали, и крестьянские девушки подтверждали это смущенно. Вечерами с Коломенки поднимался туман. Наташка спала. На единственном столе горел моргас, жена, во всем в белом, стояла у этого единственного стола и переплетала на ночь волосы. Мы говорили о грибах. Я лежал на полу и курил папиросы.

III.

Мне выпал такой день. Утром (собственно днем) меня разбудил почтальон. Во мне смешались четыре крови; немецкая, русская, татарская и еврейская, точнее, собственно, так: русско-татарская, немецкая, чуть-чуть еврейской. Утром мне почтальон принес письмо с родины русско-татарских кровей от сестры. Вся моя боль - там, в русско-татарской моей стране; боль, ненависть, любовь и неясность, все мои Иргизы. Та Маруся, которая упоминается в начале письма, умерла в 920-м году от голодного тифа и ее схоронили в Москве на Донском кладбище, ее Марусю Лобачеву, мою Лодку. Сестра писала:

- "Сказать мне хочется, что я очень тебя люблю, и что мне очень часто тебя не достает, а теперь после смерти Маруси и еще чаще. Когда я в прошлом году уезжала я видела вас, тебя и Марусю, последний раз из вагона: вы стояли на площади и махали мне и я как-то вдруг почувствовала, что вы оба самые близкие мне люди, и почему-то, когда я начинаю тебе писать, я вспоминаю ту минуту, свои тогдашние мысли и слезы, и реву. Реву и сейчас.

"В сущности очень нехорошо, что мы живем разно. О том, как мы живем, тебе поди все писала мама. Папа служит (ходим на службу мы с ним вместе, очень трогательно - под ручку, с мешками за спиной и портфелями под мышкой. В отделе читает твои письма и знакомит меня со всеми: "моя дочь, агроном, - чем приводит меня всякий раз в смущенье), рыщет по уезду, в погоне за хлебом, всем грозит голодной смертью, сердится, когда люди живут не так, как ему кажется нужным, очень устает. Мама стряпает, ставит самовары, чинит белье, моет посуду, делает по необходимости то, что она больше всего не любит. Изредка ходим мы с ней гулять, покупаем стакан семячек и ходим по задворкам на-горох и в Глебышевом овраге, или идем по родственникам, чаще всего к тете Даше. Тетя Даша в лице представляет, как торгуется из-за старого подсвечника на базаре дядя Толя, как ловко он обошел мужика, обменив ему ломаный будильник на два пуда мытых помидоров, как у Галиньки вытащили из кармана деньги, а тетя Катя уверяла публику, на Немецкой улице о своем уменьи врачевать и в том, что Спасококодский основывает лечебницу ее имени, как тетя Женя торгует в обжорке "лимонадчиком холодненьким" и как это выгодно. Живут Круговы отвратительно. Дядя Толя выжига, покупает себе потихоньку белый хлеб, сахарин и припрятывает это от всех, выдает тете Даше один раз в день немножко щепок на таган для готовки обеда, не позволяет сидеть с лампой. Грязь у них, теснота, вонь. Леонид нигде не работает, ничего не делает, лежит на диване и читает историю французского искусства, жена его умерла и Люська спускает меха и платья, оставшиеся после матери. Вся наша родня - буржуи спекулируют на базаре по маленькой, размаху нет, да и денег тоже, а так "на сахаринчике".