Давид Айзман - Кровавый разлив

Но сдѣлать это онъ не посмѣлъ.

Онъ смотрѣлъ нѣкоторое время въ раскрытую дверь, гдѣ виднѣлась длинная, бѣлокурая коса и бѣлый дугообразный гребешочекъ… Потомъ онъ погасилъ свѣчу и легъ.

Онъ провелъ одну изъ тѣхъ безконечныхъ, кровавыми призраками населенныхъ ночей, которыхъ такъ много было потомъ въ его жизни…

Онъ ложился, лицомъ къ стѣнѣ,- такъ близко къ ней, что его начиналъ душить кислый запахъ отсырѣвщей извести. Потомъ онъ поворачивался и устремлялъ глаза въ черную пустоту комнаты. Онъ вздрагивалъ, быстро вскакивалъ, садился, трепетно прислушивался… И временами, охваченный нестерпимымъ ужасомъ, начиналъ шептать торопливую молитву.

Утромъ, вначалѣ десятаго, Абрамъ вышелъ изъ дому и направился на базаръ, къ башмачному ряду. Здѣсь, у самаго начала ряда, противъ длиннаго, крытаго соломой амбара съ надписью синькой по желтому «Продажа къ Римски соль», стоялъ большой сѣрый рундукъ. Абрамъ приблизился къ нему и внимательно сталъ его оглядывать. И онъ не просто оглядывалъ, а какъ бы изучалъ рундукъ: ощупывалъ, толкалъ, постукивалъ рукой по крышкѣ, отходилъ въ сторону и смотрѣлъ на сѣрую махину издали… Онъ точно допытывалъ ее, упрямо молчаливую, и о чемъ-то тоскливо просилъ…

— А, здравствуйте, господинъ Абрамъ, — раздался вдругъ ласковый, любезный голосъ.

Абрамъ вздрогнулъ и быстро обернулся. Сзади стоялъ Небесный, Акимъ Лаврентьевичъ, фельдшеръ городской больницы. Правой рукой онъ вѣжливо поднималъ надъ головой кожаную фуражку, въ лѣвой держалъ большой фотографическій аппаратъ и завороченный въ черное сукно треножникъ.

— Какое пріятное утро, — удивительно сладкимъ и какимъ-то всхлипывающимъ голосомъ говорилъ фельдшеръ, ласково и нѣжно улыбаясь. — Неправда ли, чудесное?.. А вы свой магазинъ открываете, господинъ Абрамъ?.. А желаете, я васъ сниму. Сейчасъ! Вотъ какъ вы сидите за рундукомъ и торгуете!.. Вы согласны? Вамъ угодно?

Глаза Абрама сдѣлались какими-то особенно напряженными. Казалось, силится этотъ человѣкъ понять что-то, силится, и понять не можетъ…

— Вы будете себѣ сидѣть и торговать, а я: чикъ-чикъ! — и сниму васъ.

Акимъ Лаврентьевичъ проворно поставилъ на землю аппаратъ, и началъ отматывать съ треножника черное сукно. Лицо фельдшера, круглое, бритое, жирное, съ влажными губами, съ аляповатымъ, на крупную грушу похожимъ носомъ, и съ узенькими глазками, озарилось такой радостной, блаженной улыбкой, что можно было подумать: Богъ вѣсть какія сладкія и рѣдкостныя ощущенія должны сейчасъ нахлынуть и затопить этого человѣка.

— Снимать?.. Да… да… хорошо, — торопливо проговорилъ Абрамъ, уловившій наконецъ смыслъ фельдшерскаго предложенія. — Снимите… Только, знаете, не сейчасъ, Акимъ Лаврентьевичъ, какъ нибудь другимъ разомъ.

— Другимъ разомъ… — Черное сукно упало къ ногамъ Акима Лавреитьевича. — Ну хорошо. Хорошо. Таки другимъ разомъ… Когда захотите, господинъ Абрамъ. Я всегда съ удовольствіемъ. — Онъ опять завернулъ треножникъ въ сукно и поднялъ съ земли аппаратъ. — А сейчасъ я на пристань иду, уходящій пароходъ буду снимать… Я вамъ тоже дамъ снимокъ, хотите, господинъ Абрамъ? Да?

У фельдшера Небеснаго было постоянное непреходящее горе: никто въ цѣломъ городѣ не хотѣлъ питать къ нему уваженіе. Фельдшеръ онъ былъ хорошій, манеры имѣлъ элегантныя, одѣвался всегда по модѣ, занимался такимъ благороднымъ, аристократическимъ искусствомъ, какъ фотографія, а люди относились къ нему съ обиднымъ пренебреженіемъ, съ насмѣшливой фамильярностью, нерѣдко переходившей въ грубое издѣвательство… Чуть не всѣхъ замѣтныхъ людей въ городѣ онъ переснялъ — даромъ, никогда не соглашался брать даже за пластинки, былъ неизмѣнно предупредителенъ, услужливъ, любезенъ, — а его всѣ огорчали… Когда Акимъ Лаврентьевичъ оставался одинъ, онъ жестоко мстилъ людямъ: ругалъ ихъ смѣло и нещадно, и даже кулакомъ объ столъ стучалъ. Но въ бесѣдахъ съ ближними сразу дѣлался сверхъестественно милымъ, почтительно-преданнымъ, почтителенъ былъ даже съ низшими, даже съ Аксюткой, больничной прачкой; а та, напиваясь пьяной, подпирала руками бока, и на весь больничный дворъ, на всю госпитальную улицу, голосисто и безъ запинокъ, возвѣщала: «хоть ты и фельчиръ, хоть ты и фотографчикъ, а я вотъ тебѣ дамъ дулю, а ты слопай…» Небесный сокрушенно слушалъ плохо воспитанную женщину, и тихо улыбался виноватой, почтительно-милой улыбкой…

Мило улыбнулся онъ и Абраму. Но, отойдя отъ него шаговъ на двадцать, оглянулся и сдѣлался отважнымъ.