Николай Почивалин - Летят наши годы

- Понимаешь, - говорит Юрий, - не могу отделаться от ощущения. Вот, кажется, сойдем сейчас на вокзале и снова станем ребятишками. В школу пойдем! И Валька Тетерев с Сашей Борзовым придут.

- Да... Эти уже никогда не придут.

- Жили люди - и нет людей. - Юрий глубоко вздыхает. - Где погибли, как погибли - ничего не знаем.

- Это-то как раз известно.

- Что известно? - Юрий вскидывает голову. Откуда тебе известно?

- Вовка Серегин рассказывал.

- Чего ж ты молчал?

- Думал, что сам знаешь, - оправдываюсь я. - Погоди, в каком же это году было? Да в сорок девятом...

Правильно, в сорок девятом.

ЖИЛИ ТАКИЕ РЕБЯТА

Я так же ехал в Кузнецк, только с противоположной стороны. Из Омска, где жил тогда.

Ехал, собственно говоря, в Москву - впервые в жизни, на совещание в Союз писателей - тоже впервые в жизни, и все-таки решил на несколько часов остановиться в Кузнецке. Решил внезапно, случайно выяснив, что мой поезд прибудет в Кузнецк вечером, а следующий на Москву уйдет ночью; тут же, на вокзале, дал телеграмму Вовке Серегину - единственному из наших ребят, кто, по моим сведениям, остался в Кузнецке.

Ехал и так же, как сейчас Юрий, смотрел в окно - на все, что неслось навстречу, мелькало, заслоняя на секунду толстое, наполовину запорошенное снегом окно, и в следующую минуту исчезало позади. На хвойные леса, утонувшие в голубых сугробах, на маленькие станции с людными привокзальными базарами, на мальчишек, черными капельками слетающих с сахарных гор на лыжах...

Не знаю почему, но в этот раз дорога навела меня на мысли, которые прежде не приходили в голову. Например, о том, что до тридцати лет, торопясь жить и знать, мы никогда не находим минуты оглянуться назад; что в том, пока еще недалеком прошлом и стремительно уходящем нынешнем, ненасытно поторапливаемом вдобавок, остается и нечто неповторимое, ненадолго выдаваемое человеку один раз на всю жизнь; что, наконец, все это - полнота сил, свежесть чувств, душевная чистота - с пронзительной ясностью и точностью оценится, увы, тогда, когда слишком далеко от начальной станции уйдет твой скорый поезд...

После Куйбышева я начал выходить на каждой станции и возвращаться в вагон с последним звонком: все уже казалось знакомым и близким.

На перроне в Сызрани столкнулся с человеком в дымчатой пыжиковой шапке, в черном пальто и белых бурках. Случайно встретились взглядами. Человек тут же отвернулся, но я успел заметить, что лицо его с серыми глазами, полными красными губами и черными холеными усиками очень знакомо. Вот только усики...

- Николай! Гущин! - заорал я, кажется, еще раньше чем окончательно узнал его.

Гущин вздрогнул и как-то странно медленно, словно колеблясь, оглянулся.

- А, здорово, - довольно равнодушно кивнул он, от него попахивало водкой.

- А я тебя сразу узнал! - стискивая руку Гущина, возбужденно говорил я. - Вот здорово! Ты в Кузнецк?

- В Кузнецк. А ты?

- Я тоже, правда, проездом. Не утерпел. Понимаешь, тринадцать лет не был!

Серые, без улыбки, глаза Гущина повеселели.

- Ты в каком вагоне? - В шестом.

- Соседи - я в четвертом. - Гущин оглянулся. Ты извини, я сейчас пойду. У нас все разошлись, надо за вещами доглядеть. А тронемся - загляну к тебе. Идет? Прихвачу чего надо.

- Конечно! О знакомых расскажешь. Я ведь ни о ком не знаю.

- Ладно, договорились. - Гущин махнул рукой и быстро пошел к поезду.

Купив в буфете бутылку вина, я возвратился в купе; поезд тут же тронулся.

- Знакомого встретил, - объяснил я соседу по купе свои приготовления.

Учились мы с Гущиным в разных школах, особо не приятельствовали, но какое это имело значение! Земляк, ровесник. Тем более что я его хорошо помнил.

Повадился он к нам ходить с весны - играть в волейбол. Мы подозревали, что ему приглянулся кто-то из наших девчат, но человек он был скрытный, и выяснить так ничего и не удалось. Зато играл он великолепно, и принимали его всегда охотно.

Как сейчас вижу - мяч уже летает над сеткой, когда появляется Николай Гущин. Высокий, черночубый, он становится на судейское место; резко и властно посвистывает алюминиевый свисток. Команды Гущина принимаются без возражений.

Кончается игра, проигравших выбрасывают "на мыло", и Гущин уверенно занимает место на площадке.

Играл он спокойно, без суеты, с какой-то небрежной ленцой принимая мячи - до тех пор, пока не оказывался справа у сетки. И тут он преображался. Вот ему подали мяч, Гущин подпрыгивает, взлетая над сеткой едва ли не до пояса, и, прикусив губу, бьет. Бьет тем мертвым ударом, который редко кому удается взять. Обычно такой смельчак, отряхивая от песка колени, сконфуженно чертыхается...