Николай Почивалин - Рассказ по случаю

Подметать вообще-то нечего: несколько привядших листьев, два-три обломка веток, оброненных, должно быть, домовитыми грачами, да шлепок засохшей грязи на нижней опояске ограды - во время дождей поскреб, очищая обувь, либо неразумный малый, либо пьяный, либо дурак просто - больше некому... Михаил Михайлович кладет веник на место, в дупло, заходит внутрь ограды, садится на скамейку и, не глядя, достает из-под нее поллитровую банку для окурков. Закурив "Шипку", - то ли про себя, то ли вслух и чуть виновато говорит:

- Прошлый выходной не приходил, Марья Афанасьевна, - сама знаешь. Конец месяца - опять авралили. - Виноватая нота в голосе Михаила Михайловича переходит в недовольную, осуждающую. - Вот едри их!.. Живем по плану, на пять годов наперед знаем, что делать должно. А у себя на заводе - на месяц не видим. Две недели прохлаждаемся, две недели горячку порем. Спросить, какая пустая голова авралы эти планирует? Ну, на основном производстве могу еще понять: у них там - сто поставщиков, какой и подвести может: не дошлет чего, А у меня по столярке? Лес-то из одного места. Нет - все так же! Говорю тебе: полмесяца рук занять нечем.

Хоть вон плинтусы отдирай да из них ящики сколачивай.

Потом уж подваливать начнут - только поворачивайся!

План-то, конечно, опять с верхом дали. Да ведь можно бы и без них - без рывков.

Влажная, плотно набитая сигарета не тянется, Михаил Михайлович тщательно обминает ее короткими приплюснутыми пальцами, раскуривает снова.

- Прошлый раз сказывал тебе про своего нового подручника - ну, про Василия-то. Пригляделся - ничего парень. Главное - матерьял понимает. А вот торопыга, Марья Афанасьевна, - не поверишь! Ты не спорь: есть нынче у молодых, есть - побыстрее горяченького хватить.

И куда, спросить их, торопятся!.. Велели нам оконные переплеты готовить - в механическом кое-что менять надо. Раздал я, значит, заказ. Сам, как всегда, ровненько:

без передыху, но и без задыху. А этот, Василий-то, ровно в шайбу играет: раз, и готово; только рейки мелькают.

Вот, думаю, - кровь-то молодая. А в обед глянул, и, веришь, усы-то у меня под носом - дыбком, чую! Наворотил против моего вдвое, да глядеть не на что. То пазы в узле - ветер свистеть будет, то фаску скосил, то сучок напрочь вынес. Так, мол, и так, дорогой товарищ, говорю, - вот эти, что отдельно я положил, поправь. Сначала-то вроде даже не понял. Эка, мол, невидаль - подшпаклюют, покрасят да на верхотуру поставят. Слыхала, Марья Афанасьевна?.. Ну, пришлось объяснить. Не переделаешь, мол, наряд не закрою. Пошли мы это с ним в едальню нашу - в столовую. Молчит, как сыч, на скуле желвачок покатывается. Как вот в уровне капелька ртутная: туда сюда. Я ему тут поподробней, почеловечней. Смотрел, говорю, Василий, как ты вчера доску для полки себе отделал - шлифовка! А нынче что наворотил? Что ж, мол, получается: для себя - руками, а когда для людей, для общества - те же руки другими концами вставляешь?

Тут у меня разговор был короткий: если так и дальше будешь - кантуйся в другую бригаду, в нашей это не заведено. Если не подумавши - давай потолкуем. Вот об чем. Парень ты молодой, на ноги встать охота побыстрей понимаю. Жениться собрался, расход ждет - тоже понимаю. Но тогда и сам на всю жизнь попомни: достаток рабочего человека - от нее же, от работы. А не от халтуры. Приучай себя сразу: какой бы пустяк ни делал - делай на совесть. Тогда и достаток придет, и уважение. Сам эту науку прошел точная наука, скажу тебе. Если ты настоящий рабочий человек, сам себе и мастером должен быть, и приемщиком, и ОТК. Так что, брови-то не ломай, желвачком не играй - не накаляйся попусту. Да спокойно, с толком компот вон свой пей - пища, она тоже внимания и уважения требует... Ничего стерпел, все как надо поправил. А тут премию дали - вовсе повеселел. Будет работник, Марья Афанасьевна, будет, - поверь уж мне, старому воробью!..

Михаил Михайлович машинально оглаживает затылок и шею - они почему-то горячие - и, поняв, оглядывается, жмурится: пробившись сквозь чащобу листьев, солнце словно в зеленую трубу - шпарит прямыми полуденными лучами. Нашло-таки! Михаил Михайлович отодвигается на край скамейки приятный холодок тут же касается шеи, стекает под влажный воротник рубашки - и смотрит на часы.

- Ого, - время-то, Марья Афанасьевна, - обедешнее!

Давай перекусим, что ли? Принес я тут кой-чего.

Он расстилает газету, обмяв ее края по ширине скамейки, узким рядком раскладывает припасы: сочный ломоть буженины, тонко, по-магазинному нарезанный сыр, пузатенький, с поросячьим хвостиком огурец, пару помидоров. И в довершение - осторожно высвободив место - ставит в центре чекушку, граненую вместительную стопку. Движения у Михаила Михайловича неторопливые, экономные, до всего он дотрагивается будто на ощупь, как привык на ощупь же брать дерево, безошибочно чувствуя кончиками приплюснутых, по виду грубоватых пальцев любую шершавинку, любой скрытый сучок, перекрученное волокно.