Андрей Битов: 'В лужицах была буря' (Мания последования)

10

"<...>Вот уже неделю как я в Болдине, привожу в порядок мои записки о Пугачеве, а стихи пока еще спят. <...>Я что-то сегодня не очень здоров. Животик болит<...>"

(Пушкин - Н. Н. Пушкиной, 8 октября 1833 г., Болдино)

"<...>Не мешай мне, не стращай меня, будь здорова, смотри за детьми, не кокетничай с царем<...> Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу - и привезу тебе пропасть всякой всячины<...> Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия: как Пушкин стихи пишет - перед ним стоит штоф славнейшей настойки - он хлоп стакан, другой, третий - и уж начнет писать! - Это слава".

(Пушкин - Н. Н. Пушкиной, 11 октября 1833 г., Болдино)

Когда же он написал поэму?? 8 октября "стихи пока еще спят", а помета у начала первой черновой рукописи - 6 октября, а 11 октября - "хлоп стакан" и "Это слава". Следующее письмо через 10 дней: скорее скучает по семье и городской жизни, чем пишет.

Следующее уже от 30 октября:

"Ты спрашиваешь, как я живу и похорошел ли я? Во-первых, отпустил я себе бороду. Ус да борода - молодцу похвала; выду на улицу, дядюшкой зовут. 2) Просыпаюсь в 7 часов, пью кофей, и лежу до 3-х часов. Недавно расписался, и уже написал пропасть. В 3 часа сажусь верьхом, в 5 в ванну и потом обедаю картофелем да гречневой кашей. До 9 часов - читаю. Вот тебе мой день, и все на одно лицо".

Какое довольство, какое счастье в этих строках! Первая помета об окончании поэмы - 29 октября, вторая - 30, когда и письмо, третья - 31...

Молодцу похвала...

Возвращается он еще охотней, чем уезжал. Киреевский в письме Языкову так свидетельствует об этом: "Когда Пушкин проезжал через Москву, его никто почти не видал. Он никуда не показывался, потому что ехал с бородой, в которой ему хотелось показаться жене".

Так что фраза из отчета нашего безумца Игоря, что Пушкин написал "Медного всадника", "пощипывая отрастающую бородку", также является подлинным, единственно живым свидетельством очевидца об истинных обстоятельствах создания шедевра ("Вычитание зайца", 1992).

11

Отказ от правки "Медного всадника" (август 1836), совпадающий с написанием "Памятника", - одна из сторон пушкинского подвига ("вещи сокрытой"). Он не убил ожившего кумира, сам обронзовев. И "Памятник" застыл водоразделом Пушкина мертвого и Пушкина живого в нашем сознании.

Он сохранил "Медного всадника" как настоящий, ЦАРСКИЙ памятник СЕБЕ.

Теперь скульптура Фальконета такой же памятник Пушкину, как и Петру, и более памятник Пушкину, чем Аникушин и Опекушин ("Предположение жить", 1984). Здесь, если исключить недостойную ревность к достойнейшим работам наших скульпторов, я совершенно сам с собою согласен. К двум предстоящим датам (300 и 170) прибавлю еще 240... в 1763 году (60-летие Петербурга) Екатерина написала проект: "во славу блаженной памяти императора Петра Великого поставить монумент".

Петр-Петербург-Екатерина-Фальконет-Пушкин - соавторы.

12. Глаз бури

В 1996 году в Принстоне мне выпала счастливая возможность быть представленным одной замечательной даме ста трех лет от роду, хорошо знавшей Эйнштейна. В жизни не встречал столетнего человека! (99 встречал, и не однажды, а 100 ни разу.) И вот! Она в каталке, я на стуле; держу спину. Чай, сыр, виноград... В Принстон она приехала из Швейцарии, но родом была из Бельгии, и родным ее языком был французский. Я застал ее за перечитыванием Пруста от корки до корки; это был в ее жизни восьмой раз. Поскольку я из России, она меня спросила, знал ли я Ленина и Троцкого, которых ей как-то раз показали в одном швейцарском кафе. Это было еще до первой мировой... "Они же еще никому не были известны..." - как мог осторожно усомнился я. "Ну да, согласилась она, - они же были великие конспираторы!" Я постарался подвести разговор поближе к Эйнштейну. Она округлила глаза от ужаса: "Оh, hе wаs а verу dаngеrоus man!" (О, он был очень опасный человек!) Взяв горячий след, я поинтересовался, почему так уж дэнжерес. "Не liked bоаting" (Он любил кататься на лодке) - был зе ансе (ответ). Тут уже я округлил глаза: почему?! (уай?!) "Лодка могла перевернуться", - без раздумья ответила дама. "Он что, не умел плавать??" - перепугался я. "Сами посудите, - резонно возмутилась дама, - как ему плавать с его трубкой и гривой!" (виз пайп, гриву она показала).

Сомнений, что она хорошо знала Эйнштейна, быть не могло.

После этой встречи я окончательно утвердился в своем праве.

Я дописывал в это время "Погребение заживо" (воспоминания о великих современниках, с Пушкина и Гоголя начиная). Там, в главе "Тонкие тела", описывая свои встречи с великими во сне (в частности, с Достоевским и Чеховым), я с разочарованием признавался: "Пушкин не приснился ни разу". А тут на днях снится мне мать и спрашивает, что это я написал про "Медного всадника"... "Тебе зачем?" - "Он хотел взглянуть". Почему-то нет сомнения, что "он" - это Пушкин. "Неужели ему интересно? - с недоверием, в котором слишком много энтузиазма, спрашиваю я. - У меня же еще ничего нет!" - "Дай, что есть". Я роюсь в поисках текста, и все одной странички не хватает. А матери уже пора... Досада.