Александр Покровский - Расстрелять

- Что еще... документы, фотографии - вот!

- Слышь, милок, - неуверенно засомневалась тетка Авария, а вроде... это и не Мишка вовсе... Иванов-то... я его маленьким помню, после не видала... позабыла уже, а волосики у него вроде черные были, да и курносый он, а этот какой-то... лысый, что ли?

Дитя флота мгновенно приехало на землю. Капитана прошиб крупный пот, все вокруг промокло и стало гнусным.

- Да ты что, мать! - земля уверенно поехала из-под ног. КАК НЕ ТОТ?!

- МАТЬ!!! - заорал он, вложив в этот крик все свои раны, отчаянье, цинк, бригадира, дорогу, черт-те что. - Мать! Это ж... не мальчик кудрявый, это ж... мужчина, и потом он... эта... под водой, подводник он, мать, подводник, а там не то что на себя, на лошадь не будешь похож!

- Ну тогда ладно... конечно... чего уж там... это я так, быстро согласилась, испугавшись его, тетка Мария и виновато уставилась под ноги. Бородатый с ходу понял, в чем затор.

- Вылитый Мишка, - он тоже испугался, что поминок не будет и этот сейчас подхватит гроб и поминай как звали, - вылитый. Я его, мерзавца, вот с такого возраста, - (он отмерил сантиметров двадцать), - знаю. Вылитый.

- Ну вот! - вырвалось у капитана. К нему сразу вернулась ушедшая было куча здоровья. - Дааа, ну ты, мать, даешь! Мишку не узнать, а? Дааа! - теперь ему опять стало хорошо, даже как-то молодцевато стало, раскудрись оно провались!

- Ну ладно, граждане, - махнул рукой куда-то в сторону капитан, - вам - туда, а мне - обратно. Извините, если что...

- Ну нет, милый, ты чего эта? - бородач встал рядом. Привез и давай мотаем? Вам, значить, туда, а нам отсюда, так, что ли? А поминки? А народ? Не пустим! - он вдруг взял капитана под локоток. Рука у деда была деревянная, и капитан понял точно, не пустят.

- Так... флот же тоже ждет... боевые кораб-лиии, замямлил он.

- Подождет, не обломится, - обрубил бородач, - народ тебя ждет. А мы тебе справку заделаем... печать... вроде ты у нас приболел, что ли, - борода так захохотал, что какая-то впереди крадущаяся тетка с кошелкой присела, дернула головой, заверещала: "Милиция!" - и мотанула куда-то совсем.

Действительно, все было готово. С Ивановым разделались в момент. Никто так и не вспомнил, был ли он черным или, может, сразу лысым. Праздничный стол раздался в осеннем великолепии. Это был какой-то ведерный край: в середине стола стояла такая ужасная бутыль самогона, такой величины и прозрачности, что сквозь нее была полностью видна высоко поднятая табуретка.

За столом сидели старики и старушки, празднично убранные. На стариках так горели ордена и медали, что стояло сплошное сияние. У одного векового деда, с серебряной в пояс бородой, кроме всего прочего было еще четыре Георгиевских креста.

Через двадцать минут за столом все были свои. Старики с интересом рассматривали Мишкины медали за десять и пятнадцать лет безупречной службы. Они передавали их друг другу, и каждый обязательно переворачивал и читал вслух.

- Дааа. Нам такие не давали. Они теперь вон какие. Молодца, Мишка, молодца, не посрамил, дааа...

Вскоре капитан решил, что ему нужно что-то сказать, а то через пару минут, он так прикинул, сказать он уже ничего не сможет, через пару минут он уже сможет только закивать это дело. Он встал и сначала бессвязно, а потом все лучше и лучше начал говорить про флот, про море, про Мишку, которого совсем не знал, и чем больше он говорил, тем больше ему казалось, что он говорит не про Мишку, а про себя, про свою жизнь, про службу, про флотское братство, которое, гори оно ясным пламенем, все равно не сгорит, про Родину, про

тех, кто ее сейчас защищает и, в случае чего, не пожалеет жизни, про священные рубежи...

- ...Пусть у них все будет хорошо, - голос капитана звенел в наступившей тишине, - пусть они не горят, не тонут; пусть им всегда хватает воздуха; пусть они всегда всплывают; пусть их ждут на берегу дети, любят жены, их нельзя не любить, товарищи, их нельзя не любить! - И так у него получалось складно и гладко, и, может быть, в первый раз в жизни его так слушали, может быть в первый раз в жизни он говорил то, что думал; и у людей блестели на глазах слезы, может быть, в первый раз в жизни с ним такое происходило... У него вдруг перехватило горло, он запнулся, махнул рукой; все задвигались, а какая-то тетка, как и другие, наполовину не понявшая, но видевшая, что человек мается, схватилась ладонью за щеку и забормотала:

- Ох, мамочки, бедные вы мои, бедные... Пир шел горой. С капитаном все хотели поцеловаться. Особенно не удавалось вековому деду.

- Гришка! - прорывался он. - Язви тя, ты что, зараза, второй раз лезешь? А ну брысь!