Андрей Битов: Птицы, или Оглашение человека

- Я понял вашу антигуманистическую мысль, - суховато сказал доктор, дальше не говорите вслух того, что хотели у меня спросить. Да, я задавал себе тот же вопрос... - Солнце скатывалось к горизонту все стремительнее, как яблочко; оно расплющилось, как капля, о поверхность; и, против ожидания не зашипев, быстро ушло под воду, оставив на воде неповторимый серый свет с испариной розового... - Вопрос этот лишен смысла. Тогда некому было бы посмотреть на это счастье...

- Как же! - воскликнул я. - И это говорите вы?.. Разве не радуется жизни все живое на Земле!

- Да, но только человек способен оценить совершенство в полной мере...

- Да, но...

- Не роняйте преждевременно бомбу, которая у вас в сердце. Мы не все знаем. Мы не знаем и того, с чем суммируется и во что выливается даже невысказанная адская мысль. Я сейчас сделал вам признание, на которое не имел права как ученый... - Слабая его улыбка еще отражала закат.

Так мы договаривались о перспективах человечества, без сомнения, что от нашего решения что-то зависело. Мы искали на ощупь выход из собственного умозрения. То нам казалось... но каждый раз и этот путь зыбился и испарялся от малейшего реального представления. Любые меры были недостаточны. Человек решительно отказывался понимать свое действительное положение, озабоченный лишь тем, что было или казалось ему непосредственно насущным. Настоящее отрывалось от будущего, и в этом отрыве испарялось милое прошлое, среда, доставшаяся нам в наследство. Мы договаривались до того, что учреждали некое тоталитарное правление экологии над человечеством, где средневеково рубились руки за обрубленные ветви и отсекалась голова за голову зайца. Все это творилось нами во имя человека... Хоть так они нас наконец поймут!.. Они были - все остальные, кроме нас. По трезвом рассуждении наш кабинет вскоре пал.

Свергнутые с престола, мы возвращались домой и поднялись на дюну. Солнце на миг выныр-нуло из моря, чтобы погрузиться в него опять. На вершине дюны лежал розовый песок, длинная бархатная тень вогнуто, изнанкой, ложилась по склону, в ложбинке меж дюн шевелилась, просыпаясь, ночь.

- Никогда бы не поверил, что Мальтус жил в восемнадцатом веке... вздохнул я. - Экипажи, рощи, шлейфы, струнные квартеты... Воздух... какой тогда, должно быть, был воздух... Журчали ручейки... гудел шмель... пастухи и пастушки, свирель... а он, завернувшись в мрачный плащ, покачивался в карете, обдумывая свою далекую и черную, ничем вокруг не подсказанную мысль...

- Не странно ли вам, - сказал доктор, - что именно здесь мы проговорили весь вечер, не встретив ни одного человека, в первозданной природе... и - о чем?..

- Да, нашли место!.. Грешим, грешим!.. - рассмеялся я, благодарный ему за это его "мы". В руке у меня был ящик из-под шведского пива, подтверждавший мое намерение жить.

И только солнце окончательно ушло в море - напротив, со стороны залива, не дождавшись сумерек, из-за дюны вывалилась луна. Словно они качались на Косе, наши два светила, именно через нее перекинув свою невидимую доску... Лицо луны было зеленым, будто она там у себя черт-те что видела, прежде чем выйти к нам.

Наверное, из-за нее так ворочалось, так не спалось: во все щели пробивался ее испуганный свет. Я привстал и выглянул в окошко: тучки пробегали по ее и так невеселому челу. На секунду она скрылась, скраденная толстым облаком, чтобы вынырнуть еще более ядовито разгоревшейся. "Луна зашла за тучу..." - повторил я про себя эту спокойную фразу, и меня разобрал смех: "Луна-то никогда ни за какую тучу не заходила! То есть представить только себе, где туча, где я, где Луна..." - трудно привести пример более юмористического смещения масштабов! "Солнце, скрылось за горою..." - с чего бы это мне вдруг так расхихикалось?..

Я представил себе действительную самостоятельность Солнца, которое, видите ли, "шлет нам свой свет", "свой пламенный привет". Дудки, сообразил я, оно этим никак не занято. Ничего оно нам не шлет. Оно вполне собой занято - мало ли в виде какой пыли мы проплываем мимо... Единственный гвоздь, на котором повисла вся наша земная жизнь, зашатался в моем мозгу. Самонадеянность и нахальство человека вполне выразились прежде всего в языке, хотя бы в этих простых формах. Человек каким-то образом считает, что все, чем он пользуется, имеет к нему прямое отношение. Но это и впрямь смешно. "Кладовая природы", "природные богатства", "покорение природы", "черное, белое (и еще кое-какое) золото"... - перебирал я все новые свидетельства человеческого разбоя, оставленные им в языке, как отпечатки немытых пальцев. Я лежал на спине, и лицо мое отдельно и самодовольно ухмылялось, залитое, видите ли, лунным светом...