Александр Попов - Благоwest, или обычная история о невероятном сумасшествии

Парни, помня крутой норов и недюжинную силу хозяина, выскочили из дома. Рысью добежали, обливаясь потом, до большака, остановили попутку. По дороге в город язвительно, но нервно постукивая зубами, обсуждали Цирюльникова:

- Он чокнутый. Скряга скрягой, а сколько нам бабок отвалил! Нам и за год не заработать столько. Точно, свихнулся мужик. Слушай, а не он ли участвовал в погроме? Во дела! Кому расскажи - на смех поднимут. Помалкивать надо: наше дело маленькое. А то и нам достанется, - тут дело мафией пахнет...

А Цирюльников развязал плачущих и уже охрипше кричащих о помощи Анастасию и детей. Анастасия оттолкнула его ногами, прижала к себе детей, забилась с ними в угол за обломки мебели:

- Я слышала снизу твой голос: ты кричал, чтобы крушили и ломали все подряд. Ты - чудовище! Уйди, уйди! Да ты сумасшедший! Не подходи к нам!..

- Папа, папочка!.. - истерично кричала дочь.

Гриша исподлобья смотрел на отца, сжимая кулаки.

Но Цирюльников подходил не к ним - словно бы до последней капли изможденный, обессиленный, повалился на разбитый, изорванный диван и мгновенно уснул. Казалось, не признал ни жены, ни дочери, ни сына.

- Он уже не человек, он монстр, зверь, - прижимала к себе Анастасия дочь и пасынка. - Бежимте отсюда! Здесь уже нет дома, а нам надо жить.

И, сама управляя автомобилем, увезла детей в городскую квартиру.

Они закрылись на все замки и щеколды, забаррикадировали наружные и внутренние двери и даже окна, хотя квартира находилась на третьем, не последнем, этаже, и стали ожидать чего-то страшного.

Но ничего страшного не произошло.

Вскоре мало-помалу у них началась другая жизнь.

* * * * *

Утром, очнувшись, Александр Иванович, опухший, землистый, разлохмаченный, в кровоподтеках и исцарапанный, с пустыми, как дыры, глазами, один сидел на полу среди руин комнат своего безразмерного особняка. Рядом с ним напряженно-бдительно лежала собака Джеки.

Долго сидел, казалось, не понимая, где он и что с ним.

Потом безучастно, не проявляя ни радости, ни возмущения, бродил из комнаты в комнату. В детской наткнулся взглядом на авторучку и тетрадь, валявшиеся на полу, внимательно смотрел на них, быть может, что-то вспоминая. Примостился на подоконнике и долго, старательно писал в тетради, неожиданно заводясь, нервничая, порой размахивая руками.

- Я этому гаду... а! монстром его назвали, зверем?.. так я этому монстру и зверю не дам ни спокойно жить, ни спокойно подохнуть, - зло приговаривал он, иногда жутко похохатывая или скрипя зубами.

Кто увидел бы его в эти минуты, наверняка усомнился бы: "Нет, этот мужик - не Александр Иванович Цирюльников. Цирюльникова-то я знаю - хват человек, ну, просто человечище, а тут - какая-то развалина и размазня". Но оценить было некому: дом пуст, а соседи друг друга годами не видят. Все люди в элитном поселке деловые, занятые, все важные персоны; утром увезли их на машине, вечером, чаще ближе к полуночи, привезли назад, - и вся жизнь их в этом прекрасном уголке земли. "Мой дом - моя крепость", - владычествовал здесь негласный девиз.

На почте, находившейся в центре поселка, запечатал письмо в конверт и опустил его в почтовый ящик, перед которым зачем-то тоже долго стоял вспоминая ли что-то, сомневаясь ли в чем-то. С ним кто-то здоровался, а он не отзывался. Очевидно не понимал, что с ним и куда дальше идти.

Не поднимая головы, будто все окружающее и сущее уже совершенно не интересовало и не тревожило его, брел по-стариковски медленно, согнуто, без видимой причины меняя направление и останавливаясь. Он походил на пьяного, и люди сторонились его, смотрели ему в спину подозрительно, с тревогой.

Зачем-то пришел к Ангаре.

Река, великая и чистая, тихо и безропотно-трудолюбиво несла воды к гидростанции. Но Цирюльников и на реку не взглянул. Без пути тащился берегом, под ногами хрустели облепленные снегом камни, ломались высохшие ветки и корни, трескались наледи и сосульки. Быть может, ему уже ничего не надо было в этом мире - ни этой диковатой сибирской красоты, ни этого дымного высокого неба, ни этого во всех отношениях удобного для проживания места, ни даже дома своего. Ничего не надо. Лишь солнце он еще кое-как воспринимал: оно, яркое, белое, торжествующее, ослепляло его.

С неудовольствием, раздраженно морщился, закрывал глаза ладонями, поворачивался к потоку света спиной: не хотел видеть солнца, потому что оно, чувствовалось, рождало в нем настойчивые призывы что-то вспомнить чрезвычайно важное.