Евгений Баранов: Автобиография

Он был большим мечтателем. Своим ремеслом он не занимался (им занимались трое взрослых его сына), а «выдумывал» разные «составы», «порошки», что-то по ночам «искал на небе», направляя в него старинную подзорную трубу, собирал на берегу реки какие-то камни, дробил их, прожигал и промывал. Я часто присутствовал при его опытах. Раз весной, уединившись в старую кухню, мы принялись кипятить в колбе какой-то «состав». Вдруг произошел страшный взрыв; одну из стен кухни вынесло на двор, мы же остались каким-то чудом живы и невредимы. В доме Фрахтмана было довольно много книг; среди них были переводные романы, были и описания путешествий. Вот с этих-то путешествий и началось мое чтение. У старшего моего брата было много собрано сочинений Эмара, Майн Рида, Мариотта, Купера, Ферри, Вальтера Скотта. Но с ними я познакомился позже. Семи лет я начал ходить в Нальчикскую горскую школу. В начальном отделении, куда я попал, учителем был невежественный и грубый человек Стригуненко. Учить он не умел, зато был большой мастер давать щелчки сразу тремя пальцами. У него я ничему не научился, притом же и убегал часто из класса. После Стригуненко моими учителями были Ипполит Александрович Керу, человек с университетским образованием, талантливый учитель и благородный человек, потом А. Ф. Фролков, в свое время известный педагог, автор лучшей биографии Ушинского. Но я вообще учился плохо. Когда я подрос, прочитал Эмара и ему подобных писателей, учение пошло еще хуже: началось «путешествие в Америку», охота на бизонов, столкновение с индейцами. «Америка» же была под боком – на север пошла степь, на юго-запад лесистые горы, доходящие до подножия снегового хребта. За путешествие в Америку дома меня часто пороли, потому что я нередко пропадал на сутки – на двое, ночуя где-нибудь на пчельнике или вместе с охотниками у костра. С 12-ти лет я стал ходить на охоту с ружьём и вначале стрелял исключительно диких голубей, которых в окрестностях Нальчика было много. Потом стал страстным охотником и оставался таковым до 25-лет. За охоту тоже частенько влетало, особенно после одного несчастного случая с одним из моих школьных товарищей, который, неосторожно обращаясь с ружьем, застрелил насмерть свою сестру. С 15 лет начал брать уроки живописи у одного иконописца. 17-ти лет (в 1885 г.) кончил учение, а в 1886 году уехал в Москву и поступил в Московское Строгановское технического рисования училище. Впрочем, училище посещал изредка, а почти каждый день ходил в Румянцевскую библиотеку. В январе 1887 года был арестован по распоряжению московского охранного отделения. При обыске, кроме рукописи и двух нелегальных брошюр, ничего не нашли. В одиночке просидел 6 месяцев. В Москву приехал старший брат; у него была «сильная рука» в министерстве внутренних дел; с помощью этой «руки», брат добился того, что меня выслали на родину в Нальчик под гласный надзор полиции. С отцом встретились мы не особенно дружелюбно, он не мог простить мне того, что я поехал учиться, а попал в острожники. Живя дома, я занялся исключительно охотой; в магазин не заглядывал и отцу в торговле не помогал. В это время я начал записывать слободские песни, часть которых (минимальная) была впоследствии напечатана в Сборнике материалов для описания местностей и племен Кавказа. В 1888 году в связи с московским делом я по распоряжению департамента полиции был арестован, просидел в нальчикской тюрьме три месяца и был выпущен. Выезд из Нальчика без разрешения департамента полиции был запрещен на три года. Отношения с отцом обострились до крайности (мать умерла еще в 1885 г.). Тут благодаря знакомству с слободской «аристократией» мне удалось получить место писца у начальника участка (нечто вроде станового пристава) на жалование – 15 р. в месяц. Я ушел от отца, нанял комнату у сестры своего товарища. У начальника прослужил год, потом поехал писарем в горный аул. Здесь тоже занялся записыванием терско-татарских сказок, легенд, которые потом помещал в газете «Терские ведомости».

Приехав из аула, помирился с отцом. Ходил на охоту, пил водку с слобожанами, писал им жалобы на местное начальство и, по насмешливому выражению отца, сделался «защитником сирых, обездоленных и горьких пьяниц». Принялся писать обличительные корреспонденции в «Терских ведомостях» и «Северном Кавказе» Начальство обозлилось против меня страшно. Был даже проект «переломать мне ребра», но я постоянно ходил с револьвером, да и защитники, эти «сирые» и «горькие пьяницы» были у меня основательные. Начальство, характеризуя меня как человека социально опасного, ставило мне в вину участие «в разбойном похищении девушки-кабардинки». Конечно, никакого разбоя не было. Дело у нас самое обыкновенное. Мой школьный товарищ, кабардинец, задумал жениться. Нашел невесту. Невесте он полюбился. Но отец её потребовал за неё большой обычный калым (выкуп). У товарища таких денег не было. Оставалось одно – украсть невесту. Как-то встретился он со мной, поделился своим горем. Потом предложил, – не приму ли я участия в похищении невесты. Я согласился, поехал к нему в аул. Выбрали ночь потемнее, и шестеро вооруженных револьверами и ружьями молодых сорванцов отправились в путь-дорогу. Невеста была заранее предупреждена. В назначенный час она ждала в условленном месте. Товарищ взял её к себе, накрыл буркой. Мы поскакали. Согласно обычаю, невеста должна была кричать о помощи. Она и подняла крик, визг. Всполошился ее папаша, братья, схватились за ружья, сели на коней, поскакали за нами. К ним присоединились соседи. Началась стрельба. Они, а не мы начали её. Когда пули засвистали около нас, и мы начали отстреливаться. Стрелял и я. Но мы всё же успели ускакать. На утро явился папаша скандалить и требовал дочь. Дочь заявила, что она уже не девица, к нему не пойдет, останется у мужа. Папаша метнулся к начальству. Рассказал, конечно, иначе. И про меня тоже было сказано. Но тут вмешались кое-какие представители влиятельных фамилий в Кабарде, уговорили папашу помириться. Он помирился. Сыграли свадьбу, тем и дело закончилось. Но начальство все же аттестовало меня разбойником. Потом поставлено было мне в вину мое близкое знакомство с толстовцами: сначала в самом Нальчике, а потом в его окрестностях была колония толстовцев. Я сам никогда не был толстовцем, но к некоторым из них, как, например, братья Воробьевы, Алехин и Скороходов, относился с большим уважением, как к людям очень чутким и вполне порядочным. Но все же приезжал жандармский полковник обыскивать и толстовцев и меня. У толстовцев отобрал гектографированную «Исповедь» Толстого, еще что-то; у меня ничего не нашел, потому что ничего и не было. Редакция «Терских Ведомостей» предложила мне должность секретаря-корректора. Я согласился. Но выехать из Нальчика было трудно. Тут начальство все припомнило мне. Все же выехал. Но прослужил только 6 месяцев. Не понравилось: работы по горло, а жалования 25 р., на которые трудно жить. А тут и царица (Мария Федоровна) проезжала через Владикавказ к своему сыну Георгию в Боржом. Вот жандармский полковник заранее приказал всем политическим поднадзорным покинуть Владикавказ, в том числе и мне. Я уехал в Нальчик опять: охота, поездки в аулы, к снеговому хребту записи, «защита сирых», водка, корреспонденции в «Северный Кавказ», столкновения с начальством, летняя полевая работа, романы с русскими, немками (под Нальчиком есть немецкая колония). Одного из начальников в клубе по пьяному делу пушил на чем свет стоит. Был арестован, но через сутки отпущен без всяких последствий. (Вот что пропустил: когда мне было 14 лет, одно время нашел на меня стих такой – уйти в монастырь, сделаться схимником. Но предварительно я подготавливался к монашескому житию: ел только два раза в день черный хлеб с водой, слил из свинца в три фунта крест, носил на груди, пел псалмы, стоя на коленях, истязал себя ударами толстой веревки. Все это проделывалось тайно в предбаннике. Подглядели и накрыли, когда я бичевал себя. Бог мой! Как хохотал весь наш двор, что за здоровенный смех был! Только одна мать горько плакала. Я убежал из дома, двое суток пропадал у знакомого сапожника. Но с тех пор ни разу и в голову не приходило уйти «спасаться»). Уезжаю в Ставрополь Кавказский, делаюсь секретарем «Северного Кавказа». Почти два года пробыл. Начал писать в «Русские Ведомости» и Тифлисские газеты. Возвращаюсь домой. Записи, корреспонденции и примерное поведение, за которое был наказан жестоким тифом. Сотрудничество в журнале «Общее чтение». Ужасная тоска. Уезжаю во Владикавказ, начинаю скитаться по станицам, аулам, [сотрудничество во владикавказской газете], записи. Шесть месяцев бродяжничества по Терской области. (Забыл сказать, надзор полиции был снят в 1893 г.). Не раз бывал, брат, под арест, как подозрительная личность. Раз за караулом двух казаков гнали около 20-ти верст. В Моздоке, в управлении отдела, выяснилось, что я совсем не опасный человек, а тетради и клочки бумаги, содержавшие записи казачьих сказок, легенд и песен – «одна лишь чепуха». Порой приходилось жутко… Раз заспорил со старообрядцем-казаком о вере. Машинально закурил папиросу и пустил ему дым в лицо. Он принял это за оскорбление, выхватил кинжал и пырнул было им меня в живот, но другой казак успел схватить его за руку. Но все же меня тогда поколотили здорово. Было в станице Павлодольской. Но были и утешения в виде «романов» с казачками, не девками, а бабами. Вернулся домой гол как сокол. Но замечательно, что на этот раз как-то бережно отнеслись ко мне: ни насмешек, ни упреков, ни расспросов, и одет, обут был с иголки. Поехал было опять в «Северный Кавказ», да пробыл не более двух месяцев – скучно. Уехал к товарищу, артиллерийскому офицеру, в лагерь под Владикавказом. Офицерами был принят хорошо. Но после недельного пребывания в лагери по приказанию бригадного командира должен был оставить лагери. Во Владикавказе был арестован жандармами. Обыскан. Ничего не нашли. Допытывались, что мне нужно было в лагерях. Объяснил: товарища проведывал. После допроса был освобожден. Побурлил немного во Владикавказе, приехал домой. Мирное житие. Чтение как отдых, роман с купчихой. Маленький скандал. О моих похождениях была корреспонденция в «Терских Ведомостях». «Расщелкал» меня аптекарь, но все была правда. С весны 1895 г. живу во Владикавказе. Сотрудничаю в газете «Казбек», потом начинаю босячить вплоть до января 1901 г. За это время был корреспондентом почти всех кавказских газет, многих столичных, был дворником на постоялом дворе, прислугой в харчевне, с одним чеченцем, бывшим учителем, неофициально открыли «кабинет для написания прошений», работа шла хорошо; раза два выступал в мировом суде по уголовному делу. Дело выиграл, но сам судья наедине сказал мне, что адвокат я плохой – выдержки нет; работал поденщиком на огородах молокан, персиян, работал на бахчах, собирал виноград, был аульным писарем в Осетии, Ингушии, Чечне, мыл и посуду в трактире. За эти пять лет исходил весь Северный Кавказ, бывал в Дагестане, в Закавказье, из Карской области пробирался в Турецкую Армению, был на границе Персии, жил у товарища (школьного) казачьего офицера, начальника пограничной стражи, видел, как пробовали дальнобойность наших винтовок на персах. «Смотри в бинокль: вон на персидской стороне чернеет что-то…» Смотрю… «Это люди работают.» «Нестеров винтовку! Как думаешь донесет?» «Донесет в– дие. Только извольте с упора – так способнее. или с колена.» Я смотрю в бинокль. Раздался выстрел. На той стороне среди работающих смятение. Бегут. «Мимо» говорю. Раздается еще выстрел. Мимо. «Нет, говорит офицер, руки дрожат с перепоя, на мушку никак не возьмешь.». О том, что персияне люди и не заикается. «Что за люди? Сволочь вонючая».