Евгений Баранов - Легенды о русских писателях

– А, да ну вас к растакой матери вместе с вашей школой и профессорами! Я, говорит, дома один буду учиться. Я, говорит, теперь над вами поднялся, а придет время, буду первый в России человек и не забудут меня вовек.

И ушел из школы сам по себе. И ведь правду сказал, что будет первым человеком: памятник поставили ему и все знают его.

Встречался я с ним в харчевне раз пять-шесть, а может быть, и больше, пил с ним чай, беседовал.

Был он уже старый человек, лет шестидесяти, плохо, почти оборванцем, одетый, по профессии – печник. Звать его было Яковом Иванычем, а фамилию я так и не спросил у него: не пришло в голову спросить – в харчевне все называли его только Яковом Иванычем, а по фамилии никто не называл и, пожалуй, ее никто не знал. Называли же его по имени и отчеству вовсе не из почтения к его старости, а просто потому, что это издавна привилось к нему.

С почтением к нему в харчевне никто не относился, а харчевник порой бывал даже груб с ним – раз я видел, как он выпроваживал его, впрочем, очень пьяного, в толчки за дверь. Совсем же трезвым он никогда не являлся в харчевню – всегда был навеселе.

От других мастеровых я узнал, что он «мастер хороший, а пьяница еще лучше», потому-то он и ходит вечно «отрепаем» и постоянного угла не имел и не имеет.

Родом он был из Владимирской губернии, в Москву попал подростком и поступил в ученье к печнику: с тех пор он никуда из Москвы не выезжал и не уходил. Грамоты он не знал: «некогда было учиться, да и не у кого».

Беседовали мы с ним о чем придется: о войне, колдунах, разбойниках, старой – 1880-1890-х годов – Москве, и раз по моему почину заговорили о Пушкине, хотя я и не ожидал услышать от Якова Иваныча что-нибудь новое о нем, так как уже от многих в харчевне, за исключением четырех-пяти рассказчиков слышал одно и то же: «Пушкин был очень умный человек, писал хорошие стихи, за что ему и поставили памятник»; некоторые к этому прибавляли, что Пушкин погиб на дуэли «через свою развратную жену».

Но, оказалось, Яков Иваныч знал о Пушкине больше: он рассказал мне о нем легенду. Правда, в ней нет и намека на действительную, не вымышленную жизнь поэта, но это в данном случае, по-моему, и не важно, а важно то, что в сознании творца легенды, очевидно, совсем не знакомого с Пушкиным, образ поэта отразился, как прекрасный образ гордого человека, не унизившегося ради спасения своей жизни перед всесильным царем.

Яков Иваныч, по его словам, слышал эту легенду еще молодым, когда только что вышел из учеников, от кого он слышал ее – не помнит.

Рассказывал Яков Иваныч не всегда одинаково: если он выпивал «в самый раз», то есть в меру, столько, чтобы быть только навеселе, речь его текла плавно и порой даже красиво, а если «перебачивал» – выпивал лишнее и становился пьяным, – его неинтересно было слушать: он тянул слова, спотыкался на них, повторял уже сказанное и частенько прибегал к матерной ругани, которую, будучи навеселе, почти не употреблял.

Пушкин человек особенный был. Это такой человек: он и самому царю советы давал.

Вот и царь, над народом государь, а как случится трудное дело, он и не знает, с какого конца начать, не может направить по-настоящему. И никто не может. Мало ли вокруг царя людей было: и министры, и генералы там… А вот возьмутся за такое дело занозистое, и так, и этак повернут… А толку нет, не везет… Ну, что тут будешь делать!

Вот тут царь и посылает за Пушкиным.

Вот приходит Пушкин, глянет на эти ихние дела-бумаги, на эти ихние документы разные…

– Тут, говорит, и премудрости особой не требуется. Вот, говорит, дело это так повернуть надобно, а это – вот так.

Ну, они сейчас делают, как он говорит. Смотрят – и верно, все благоразумно выходит. И все тут удивляются. И царь тоже приходит в удивление.

– Ну, говорит, и Пушкин! Золотая у тебя голова, всем головам – голова.

Ну, однако, голова-то голова, а под конец все же окрысился на Пушкина… Положим, по правде сказать, от самого Пушкина начин был: укол на царя сделал, такую шпильку вогнал, что ай-люли!

И возгорелось ему это дело через крестьян… Это тоже вот раз призывает царь Пушкина, тоже не мог сам с делом справиться. А дело и взаправду очень трудное было. Ну, для кого трудное, а как пришел Пушкин, так сразу дал ему ума. Вот направил он дело, стал уходить, да на прощанье возьми и скажи царю:

– А не пора ли, говорит, крестьян на волю отпустить? А то, говорит, помещики совсем заездили их.