Елена Попова - Большое путешествие Малышки

С портрета на Малышку смотрел скорее положительный господин, курчавый, с простоватым лицом и чванливо оттопыренной нижней губой... Разное о нем говорили. Но одно оставалось неизменным во всех версиях - он был великим артистом.

Несколько раз Малышка подбиралась к заветной двери - дверь была прочной, обитой жестью, с маленьким отверстием для ключа. Как-то именно там ее застал зам. директора Шнип-маленький - огромный, рыхлый детина. (Не путать с его отцом, администратором Шнипом.) Малышка живо отскочила от двери и сделала вид, что прогуливается.

- Пошли! - закричал ей Шнип-маленький. - Директор зовет!

В этот момент Малышке очень захотелось ответить ему так, как Станиславский ответил основоположнику их Театра:

- Разве мы с вами на "ты"?

Но она сдержалась.

Шнип-маленький исчез за тяжелой дверью кабинета Директора, и его подозрительно долго не было. Потом он наконец появился, торопливо что-то дожевывая. Малышка было уже направилась в кабинет, но Шнип-маленький сказал:

- Не туда. Он обедает в ресторане.

Директор сидел у окна в ресторане "Потсдам" и ел салат "по-берлински" сосиски вперемежку с луком и солеными огурцами. (Что олицетворяло в этом салате Восточный Берлин, а что - Западный, оставалось загадкой.) Рядом ждало его следующее блюдо - "Сан-Суси", где возвышалось над несколькими сортами мяса очаровательное гнездышко из картофельной соломки с несколькими белыми грибочками внутри. Шнип-маленький подвел Малышку к столику, предложил стул и тотчас угодливо исчез.

- Есть будешь? - спросил Директор, плотоядно обозревая "Сан-Суси".

Наверное, ему тоже стоило бы сказать то, что ответил Станиславский основоположнику их Театра: "Разве мы с вами на "ты"?", но воспитанная Малышка сказала только:

- Спасибо.

Директор кивнул официанту, и тот живо поставил перед Малышкой тарелку с салатом.

Малышка с удовольствием ела сосиски, хотя бы потому, что редко их ела. В магазинах они почти не появлялись, а когда появлялись, за ними выстраивалась такая огромная очередь, что ей, нерасторопной, как правило, ничего не оставалось.

- Ну... - сказал Директор, хрустя очаровательным гнездышком. Он был крупным, дородным человеком, с тугим животиком, с чванливо выпяченной нижней губой. - Ну?.. Слышал, тебя видели с Ванькой Козловским...

Директор не ждал ответа. Он спокойно догрыз гнездышко и приступил к мясу:

- Пока в этой стране столько пьют, он, конечно, с голоду не умрет... Но мы могли бы предложить что-нибудь получше. Так и передай.

- Хорошо, - сказала Малышка.

- Передай, - повторил Директор. - Если он поможет нам довести до ума эту проклятую пьесу... Мы примем его условия.

- Я знаю его условия, - сказала Малышка. - Его условие, чтобы Фадеев смог поставить "Ромео и Джульетту".

Директор отреагировал неожиданно, с каким-то особенно радостным оживлением:

- Так тебе нравится Фадеев?

На этот вопрос Малышка не ответила, но так как разговор принял какой-то интимный характер, она осмелела:

- Я могу познакомиться с Музеем?

- Зачем? - поморщился Директор. - Зачем тебе эта рухлядь?

- Он дружил со Станиславским, - сказала Малышка.

- Между нами, сволочь он был порядочная, - огрызнулся Директор. И почему-то вскрикнул: - Мерзавец! Мейерхольда заложил!

Директору принесли кофе с пирожным, и Малышка поняла, что кроме салата из сосисок ей больше ничего не положено.

- Ладно, иди, - сказал благодушно Директор. - Все поняла?

- Все, - сказала Малышка.

Не прошло и двух недель, как Фадеев, еще худой и прозрачный после больницы, начал первые, застольные репетиции "Ромео и Джульетты". А Малышка стала курсировать между большим залом и комнаткой литчасти с листами пьесы, исчерканной рукой Главного снизу доверху.

Иван Семенович Козловский аккуратно раскладывал эти листки на столе и долго колдовал над ними, что-то бормотал, напевал, притопывал ногой, а иногда даже имитировал звук трубы, топот коней или барабанную дробь. Потом он брал другой, совершенно чистый лист бумаги и начинал писать на нем какой-то новый текст, вроде бы очень похожий на прежний, чтобы не задевать авторское самолюбие, но в то же время совсем иной. В такие моменты он даже испытывал что-то вроде вдохновения. Зато между ними взгляд его тускнел, весь он съеживался и выглядел каким-то ужасно несчастным, гораздо более несчастным, чем тогда, когда собирал бутылки в Центральном парке. И тогда Малышке становилось совестно из-за того, что она так до сих пор и не выполнила своего обещания, не записала в знаменитую Книгу истории Театра, о чем он ее просил...