Николай Каронин-Петропавловский - Праздничные размышления

Дѣйствительно, онъ отдыхалъ всѣмъ туловищемъ. Іюльское солнце было уже высоко, и лучи его сильно пекли. Падая на Чилигина, они припекали ему спину, руки, лицо и вливали во всѣ члены истому. Говорить ему было лѣнь, слушать лѣнь, смотрѣть лѣнь; и онъ не говорилъ, не глядѣлъ и не слушалъ. Когда какой-нибудь звукъ поражалъ его слухъ, волосы на его лбу нѣсколько приподнимались, обладая способностью рефлективнаго движенія, и только; въ дѣтствѣ у него и уши двигались, но съ теченіемъ времени онъ утратилъ эту способность.

Всѣ перекрестились, когда раздался звонъ съ «Достойно», но никто не говорилъ вплоть до той минуты, когда вошло новое лицо. Это былъ Чилигинъ-отецъ.

— Васька! — сказалъ онъ, обращаясь къ сыну, который, однако, не пошевелилъ ни однимъ членомъ. — Васька! — повторилъ отецъ, — да дай ты мнѣ хоть пятачекъ ради праздника. Я знаю, у тебя есть сорокъ копѣекъ, такъ хоть пятачекъ-то пожертвуй, ради моихъ старыхъ костей, для великаго праздника, а?

Васька Чилигинъ только усмѣхнулся въ отвѣтъ на эту просьбу отца. Отецъ стоялъ и старался принять грозный видъ, но никакъ не могъ напугать. Онъ былъ уже дряхлый старикъ, сгорбленный и съ трясущимися членами. Тусклые глаза его отражали сознаніе безсилія и робость; все лицо возбуждало жалость. Напугать онъ не могъ потому еще, что, въ сущности, сильно боялся сына, ихъ семейная жизнь шла такъ неаккуратно, что возбуждала удивленіе даже въ этой деревнѣ, гдѣ вообще были неизвѣстны семейныя нѣжности.

Не дождавшись отъ сына отвѣта на просьбу, отецъ обратился съ жалобой къ присутствующимъ.

— Вотъ, господа православные, какой у меня подлецъ Васька: кормить онъ меня не кормитъ, а прямо говоритъ — помирай, старая кочерга! Будьте, господа, свидѣтелями, ежели, къ примѣру, смертоубійство. Бьетъ онъ меня нещадно, а пить-ѣсть не допускаетъ. И вчерась прибилъ. Теперича прошу я пятачекъ, а онъ, подлая душа, молчитъ.

— Да изъ-за чего у васъ опять вышло? — спрашивали нѣкоторые изъ сидящихъ.

— А изъ-за того и вышло, что онъ извергъ!… Такой скотины, то-есть безчувственнаго звѣря, нигдѣ, чай, не было. Чтобы, напримѣръ, уваженіе или почитаніе къ отцу — гдѣ?

Отецъ долго бы развивалъ свои взгляды на характеръ сына, но присутствующіе перестали его слушать, обратясь за разъясненіемъ къ сыну. Но тутъ разъясненіе вышло еще удивительнѣе.

— Изъ-за чего? Изъ-за похлебки. Вчерась велѣлъ я бабѣ похлебку сварить; давно горячаго во рту не было, даже въ горлѣ пересохло, а въ животѣ, напримѣръ, волкъ сидитъ и воетъ. И еще наказалъ бабѣ, чтобы близко не пущать вотъ этого самаго блудню (указываетъ на отца), потому никакой работы за нимъ не числится, день-деньской сидитъ у себя и думаетъ, какъ бы что ни на есть слизнуть насчетъ пропитанія. И вѣдь какой хитрый человѣкъ: какъ только уйдетъ баба, о6ъ сейчасъ заберется въ избу, а тѣмъ краюшка-ли ситнаго, яйцо-ли — словилъ и въ ротъ. Такъ и вчера: забрался и вычерпалъ весь чугунъ… Я сейчасъ за нимъ. «Ты, говорю, съѣлъ?» — «Я», — говоритъ. — «Зачѣмъ, говорю, ты съѣлъ, когда приказу тебѣ не было?» — «А какже, говоритъ, чай, мнѣ не одинъ сухарь крошить зубами, чай, я — отецъ твой!» — «Какой ты отецъ, ежели ты только насчетъ какъ бы воровски сожрать, а никакой пользы отъ тебя нѣтъ? Объѣдало-мученикъ ты, а не отецъ». Ну, а онъ лѣзетъ драться. Тутъ ужь я терпѣнія рѣшился, взялъ я этотъ самый чугунъ и тукнулъ его…

— Драка, стало быть, произошла? — спросили сидящіе.

— Я-то такъ-сякъ, только по загорбку разовъ пять… А ты вотъ его спроси? — возразилъ Чилигинъ, указывая на отца.

— Что же онъ?

— Икру мнѣ прокусилъ.

— Ишь ты!

— Такъ прямо зубами и впился въ мякоть, даромъ что всѣхъ-то четыре зуба у него.

При этихъ словахъ Чилигинъ показалъ укушенное мѣсто.

Осмотрѣли икру; на ней дѣйствительно оказался слѣдъ зубовъ. Старикъ также смотрѣлъ съ чрезвычайнымъ вниманіемъ на дѣло зубовъ своихъ. Впрочемъ, его въ это время занимала мысль, что все-таки пятачка у него нѣтъ. До остального ему мало было заботы, и онъ нисколько не удивлялся жестокому положенію въ семействѣ. А что положеніе это было жестоко, свидѣтелями тому могутъ послужить всѣ жители деревни. Между отцомъ и сыномъ шла вѣчно битва, потухавшая только въ тѣ дни, когда обоимъ ѣсть было нечего, т.-е. когда главнѣйшая причина ссоры отсутствовала.

Прежде, когда старикъ былъ моложе и могъ работать, онъ нещадно колотилъ сына, обезсилѣвъ и переставъ работать, онъ принужденъ былъ выносить нещадные побои отъ сына — вотъ и все. Онъ жилъ въ банѣ, пристроенной здѣсь же возлѣ избы на берегу пруда, но врозь отъ сына; питался чѣмъ попало, преимущественно же картофелемъ, но вѣчно голодалъ. Онъ былъ жаденъ, какъ ребенокъ, и забирался въ избу для хищенія съѣстного. За это въ избу его не пускали, а если онъ забирался и похищалъ что-нибудь, сынъ билъ его. Въ сущности, онъ былъ свирѣпый старикъ, плакалъ отъ безсилія, при удобномъ же случаѣ кусался и царапалъ.