Натиг Расул-заде - Дом

До утра шел я без устали, но не спеша, чтобы не переутомлять свое больное сердце, которое в последние дни стало частенько напоминать о себе приступами длительной, однако, незначительной боли; дорога была ровная, я давно уже сошел со шпал и шагал теперь по степи, параллельно рельсам, метрах в пяти от железнодорожного полотна. Я шел, экономя силы, но часа через три после восхода солнца, когда началась жара, меня стала донимать жажда, а как только я утолил ее, дал себя знать голод; но я крепился, продолжая идти, стараясь не думать о еде в мешке у меня за плечами, пока не почувствовал, что от голода меня начинает мутить - сказывалась физическая неподготовленность городского человека, непривычного к длительным переходам. Я уселся на шпалах, поел, стараясь есть как можно меньше, отдохнул, бездумно обозревая пространство степи, раскинувшееся передо мной, и продолжил путь, на котором мне пока еще не встретилось ни одного живого существа -степного зверька или птицы, даже змей не видно было, хотя климат здесь был вполне для них подходящий - жара, да и степь кругом, ползи - не хочу... Нет, ничего не встречалось, кроме колючек, обдуваемых ветерком. Но больше всего меня угнетало отсутствие птиц в небе; точно такое же пустое, неподвижное небо, как над Домом, будто оно было зеркалом степи, и небесная пустота отражала пустоту земную. Рельсы блестели под солнцем, как вычищенные, смотреть на них было больно, солнечный зайчик бежал рядом со мной по ближайшему от меня рельсу, и такой необычный блеск их радовал, вселяя надежду, что если они такие яркие, не заржавевшие, значит, по ним все-таки ходит, ходит Поезд... Несколько раз за этот день сильно покалывало сердце, и я садился отдыхать, перевести дух, и раза два поймал себя на том, что в рассеянье бездумно пью воду из своих скудных запасов...

К вечеру третьего дня пути почти вся провизия кончилась, а воды оставалось на несколько хороших глотков. Теплая, противная, желанная вода - жизнь... Я лег, как стемнело, и проспал на одной из шпал, прямо между рельсами, пока яркие солнечные лучи не пробудили меня поздним утром. Я чувствовал себя отдохнувшим, немного бодрее, чем вчера, но и есть хотелось зверски. Я сорвал горькую пыльную траву, росшую вдоль полотна, пожевал ее тщательно, но проглотить не мог, выплюнул. К полудню я шел по шпалам уже шатаясь от усталости, теперь я утомлялся гораздо чаще, чем в первые три дня похода, и часто останавливался, чтобы полежать, передохнуть. Смачивал язык водой из вместительного кожаного бурдюка, что дал мне НС, сообщив попутно, что им пользовались все, кто решался покинуть Дом. И вот он снова здесь, многозначительно произнес НС, имея в виду бурдюк. Вечером, после захода солнца я уже еле передвигал опухшие ноги, и не помню как, в каком-то тумане, в полубессознательном состоянии повалился меж рельсов и уснул, если только то обморочное, крайне истощенное состояние, в котором я пребывал, можно было назвать сном. На следующий день я, еле передвигаясь, плохо соображая и плохо видя под нещадно палящим солнцем, уже не верил, что когда-нибудь на моем пути, на пути этих проклятых рельсов может возникнуть станция, а временами просто не мог сосредоточиться и понять, куда я иду, откуда и сколько времени нахожусь в пути... такие вопросы были мне уже не под силу. Теперь я шел, часто падая и проваливаясь в бессознательное состояние. И когда наступило утро следующего дня, я не понял, что сейчас: ночь темно, или утро - светло, перед глазами стойла пелена, приходилось напрягать зрение, чтобы что-то разглядеть сквозь туман. Я машинально переставлял ноги, каждую минуту теперь близкий к обмороку, с не проходящей болью в сердце, весь изорванный и исцарапанный, в синяках и ссадинах от частых падений; от многочисленных ушибов я, казалось, не чувствовал своего тела, все тело источало одну сплошную боль, уже не воспринимавшуюся как боль... Иногда я приходил в себя, садился и рассматривал свои раны, притрагивался кровоточащим ссадинам... Бурдюк и уже давно бесполезный мешок я растерял... Переставлял ноги машинально, почему-то уверенный, что надо идти вперед, в этом спасение. И так я шел, и прошел еще один день, а когда очнулся, не понимая, какое сейчас время суток, то уже идти не мог, не мог встать на ноги, и сил оставалось только на то, чтобы ползти. И я пополз, не совсем уверенный, в том ли направлении я ползу, не обратно ли, да и мысль эта пришла мне в голову только раз, только на краткий миг прозрения, и тотчас снова голова моя окунулась в туман. Жуткий, непрекращающийся гул стоял в голове и какая-то липкая пелена мешала мне осмотреться вокруг... А когда после очередного обморока, я пришел в себя, то осознал вдруг (вспышками на короткие мгновения озарялось сознание, когда что-то, краешек чего-то начинал выглядывать из реальности), что лежу и собираюсь ползти в открытой степи привычной железнодорожной колеи нет здесь, рельсов по бокам от меня нет здесь, шпал подо мной нет здесь, и я лежу посреди степи... Я с трудом напряг взгляд, протер глаза, сильно зажмурился, открыл их и оглянулся: степь, степь... И солнце... И тут вдали что-то неясно блеснуло... Или показалось?.. Я еще раз тщательно протер глаза, изо всех сил напряг зрение - нет, так и есть, снова блеснуло... Я из последних сил пополз в ту сторону, и прошла целая вечность, прежде чем мне удалось доползти... доползти... На этот раз у меня не оставалось даже сил, чтобы прийти в ужас. Я лежал и тупо глядел на рельсы... уходившие в землю. Я подполз ближе, теряя остатки сил от запоздало пронзившего меня страха, на который почти одновременно откликнулась жесточайшая боль в сердце. Охваченный ужасом, животным страхом, я глядел на свои руки, черные, разбитые до кости, кровоточащие руки, лежавшие на рельсе, на который я боялся смотреть... И все же, набравшись смелости, я глянул и увидел уже раз виденное: стальной, блестящий, холодноватый рельс уходил в землю... Два, яркие под лучами солнца, рельса параллельно уходили в землю, будто приглашали поезда в преисподнюю. Я долго смотрел на рельсы (словно хотел убедиться, что это не сон), что одинаково, в одном и том же месте, закругляясь, уходили в землю, а рядом, как ни в чем не бывало, шевелился под ветерком кустик пастушьей сумки. Голова моя сама собой поднялась, глаза уставились в голубое, чистое небо, а к горлу подступил жуткий звериный вой. Я выл протяжно, расходуя жалкие остатки сил, выл, как волк, пришедший умереть под этим солнцем в столь неурочный, не ночной час...