Натиг Расул-заде - Нонсенс

- Остроумному не надо для этого находить время. Он острит, как дышит.

- Ну, не отвлекайся. Начинай уже думать. Надо спешить. Ну, ладно, пока!

Боль тихими наплывами, но с каждой новой волной делаясь все ощутимее и острее, наплывала на шею, на виски, на затылок, отпуская лишь на короткие, совсем уже незначительные промежутки, и очень скоро сделалась постоянной и почти невыносимой, вонзила свои когти и не отпускала, терзая и мучая. Ноги подкашивались...

- Ох! - невольно вырвался у него тихий, еле слышный стон. Скульптор Мурад поднял голову, оторвался от работы и сердито глянул на натуру. По губам его, как тень, скользнула ухмылка.

- Вы можете отдохнуть, Кязым-муаллим. Пройдите и сядьте в кресло, вы мне пока не нужны.

- Ох-хо-хо! Да упокоит аллах прах твоего отца, давно бы сказал, а то я последние несколько минут без всяких сил стоял, чуть не падал от усталости. Кязым осторожно повертел головой, разминая шею, повздыхал и рухнул в пыльное кресло, стоявшее в углу мастерской Мурада. Мастерская с самого первого раза, как он здесь побывал, не вызывала в нем, мягко говоря, восторга; он без особого доверия отнесся к ней, не очень светлой, на краю города, с убийственно пропахшими дешевым табаком стенами, уставленной убогой, старой мебелью-рухлядью, а недоверие к мастерской порой невольно перерастало в недоверие к ее хозяину; и потому Кязым каждый раз, как его охватывало недоверие, старался утвердиться в мысли, что все идет как надо.

- Значит, - начинал он осторожно, таким тоном, будто возвращался к прерванному разговору, - как договорились: памятник будет в полный рост?

Мурад удивленно глядел на него.

- Конечно, - говорил он, пожимая плечами. - В натуральную величину, а как же иначе? Мы же договорились... Да и работа, вы сами видите, идет полным ходом.

- Да это я так, - неопределенно отмахивался Кязым и неуклюже врал: - По стариковской забывчивости. Склероз, понимаешь.

- А-а, - равнодушно кивал Мурад. - Это бывает...

Сейчас Кязым уселся в кресле и несколько минут молчал, и Мурад несколько минут работал молча. Кязым не отвлекал его, но скоро он стал тяготиться столь долгим молчанием, для начала поерзал в скрипучем кресле и спросил:

- Из мрамора, значит?

- Что? - не понял, вернее, даже не расслышал Мурад; уйдя с головой в работу, он забыл о присутствии Кязыма в углу мастерской, в кресле.

- Я говорю, из мрамора, значит?

- Что из мрамора? - откровенно досадуя, что его отрывают от работы, поморщился Мурад.

- Памятник из мрамора, значит, будет, говорю, - на этот раз более утвердительно, будто самому себе и даже как бы не имея намерения столь глупым вопросом отвлекать Мурада от важного дела, чуть дрогнувшим голосом повторил Кязым.

Мурад внимательно посмотрел на него, потом вдруг ласково, как разговаривают с ребенком, произнес:

- Конечно, из мрамора, Кязым-муаллим. Мрамор ведь вы сами и достали. С лихвой хватит этого куска, что вам привезли. Вот закончу работать на глине, потом буду переносить на мрамор. Вы не беспокойтесь, все сделаем отлично.

- Нет, нет, я не беспокоюсь, - промямлил Кязым. - Какое беспокойство может быть, если сам Мурад-бек взялся за дело! Просто интересно, вот и спрашиваю...

Когда Кязым, с трудом высидев еще минут десять в молчании, задал свой очередной риторический вопрос, Мурад отложил стеку, вытер руки мокрой тряпочкой (Кязым с готовностью поднялся, чтобы полить ему на руки из трехлитрового баллона, так как вода в это время дня во всем районе города - и не одном - не шла), тщательно смыл с рук грязь над раковиной, и они с Кязымом, объявив перерыв минут на пятнадцать, сели пить чай. Чай заваривал Кязым сам, не доверяя дурному, богемному вкусу Мурада, который, как выяснилось, был далеко не гурман и умел (что, видимо, осталось в нем со времен студенчества в Суриковском) довольствоваться малым, в том числе - пить чай позавчерашней заварки, что Кязым считал просто неприличным, да к тому же кощунством по отношению к этому прекрасному напитку. Поэтому Кязым заваривал сам, смешивая два сорта принесенного им же сюда в мастерскую чая - индийский и цейлонский, делая смесь, как он говорил, обнаруживая великолепное остроумие, "цейдийского" или "инлонского" чая. Услышав это в пятый раз, Мурад с трудом выжимал из себя улыбку ради приличия. Чаепитие было лучшими минутами для Кязыма в мастерской. Позировать он, как выяснилось, не любил, в его годы это было нелегко и как человека, всю жизнь проведшего в активном движении, быстро утомляло. А когда Мурад работал, его нельзя было отвлекать, и Кязым откровенно скучал. Чаепитие же было настоящим отдыхом, во время которого он отводил душу и когда можно было вволю наговориться. Но на этот раз инициативу взял в руки Мурад и стал спрашивать старика обо всем, что его интересовало, не смущаясь неприкрытой прямолинейности своих вопросов. Как следователь, подумал Кязым.