Натиг Расул-заде - Воскресенье, ненастный день

Я легонько стукнул радио и оно обиженно заткнулось.

- Посмотрели бы в окно, прежде чем обещать, - проворчал я.

- Не будь занудой, - сказала она, помолчала и прибавила.

- А я люблю такую слякотную погоду.

- Люби, люби....

Когда мы вышли на улицу, шел мокрый снег. Съежившийся, озябший день. Она взяла меня под руку, но мне почудилась какая-то непривычная скованность и нерешительность в ее жесте. Какая-то неуверенность чего не было раньше. Я по-своему истолковал это, что меня немного успокоило; я ведь всегда считал ее нечуткой и боялся, что предстоит неприятный, тяжелый разговор между нами, который начнется с потрясающего недоумения с ее стороны.

- Поедем на такси? - спросил я.

- Как хочешь, - не сразу отозвалась она.

- Что-нибудь не так?

- Все так, - сказала она. - Нет, все не так, - сказала она, помолчала. Честно говоря, мне не очень.

- С чем тебя и поздрав, - сказал я, подражая ее манере.

- За что и спаси, - ответила она.

Голос у нее стал значительно грустней. Мы стояли на пустой стоянке такси и смотрели, как идет занудливый, серенький снег.

- Снег, снег, сне, - сказала она еле слышно. - нелепое, нелетнее, холодное слово.

- Видишь, - сказал я, вдруг непонятно отчего желая подбодрить ее, поднять у нее настроение шутливым тоном; непонятно, нет, нет, сам не понимал, зачем нужна была эта маленькая игра, я все равно ведь решил сказать ей, к чему было тянусь, в конце концов, это просто нечестно, но я принял вдруг неожиданно для самого себя шутовской тон, видимо, очень уж угнетающе стал действовать на меня ее опечаленный вид. - Видишь, - сказал я, - с тех пор, как ты повелась со мной, ты стала тонко чувствовать слово.

- Лучше б я повелась одна, - сказала она грустно. Да, это верно, подумал я, что верно, то верно, ничего не попишешь. Подъехало такси.

- Садимся, - сказал я.

- Постой, - сказала она, не глядя на меня.

- Что?

Она молчала, меня раздражало ее молчание, а таксист через лобовое стекло сердито глядел на нас, не понимая, какого хрена нам нужно, потом резко рванул, машину с места, поехал давить пешеходов, переходящих улицу не там, где надо. Укатил.

- Ну что? - спросил я.

- Ничего, - сказала она. - Ни-и-ичего...

- Ясно.

- Что ясно? - спросила она.

- Климаксовые изменения в психике. Это бывает.

- Да, - сказала она. - Точно. Точно. Точно. Тошно. Тошно. Тош.

- Ладно перестань.

- Нет, не перестану. Тошно. Тош. То.

- Ну тогда не переставай, - сказал я понимающим тоном. - Видишь, какой я покладистый?

- Вижу, - сказана она. - Я, знаешь, домой поеду.

Я молча пожал плечами.

- Может, подумаешь? - я взял ее за рукав, пальто мокрое, неприятное ощущение от прикосновения замерзшей ладони к мокрой грубой материи сильно раздражало, но я не убрал руки. Первые шаги начинающего мазохиста.

Она скосила глаза и мельком глянула на мою руку, покрасневшую от мороза, на своем рукаве. Не очень красивое зрелище.

- Рруки, молодой человек, - негромко сказала она - Не тро.

И тогда не знаю, как получилось невольно, скорее всего, бездумно, я вытащил из кармана и другую руку, взял ее за плечи и осторожно привлек к себе. Она притихла, уткнувшись холодным носом мне в щеку. Мы стояли так довольно долго.

- Что? - Спросил я . - Ну что?

Она сначала не ответила, потом медленно выговаривая слова, спросила:

- Ты ведь уже не? Правда?

Я промолчал.

- Скажи, - настойчивее произнесла она. - Ты ведь уже не?

- Не, - сказан я, глядя ей в глаза. - Правда. Уже не.

- Треньк, - пролепетала она так невыразимо грустно, что у меня сжалось остывшее сердце.

- Треньк, - повторила она, подставив руку в перчатке мокрым снежинкам. Все рано или поздно трескается с таким звуком. Тает, тает, исчезает. Тает, тает, исчеза.

- Да, рано или поздно все кончается, - сказал я таким глупым тоном, будто поддерживал светский разговор, хотя вполне мог бы помолчать, мог бы просто подумать эту пошлость, благо, пошлостей на уме у меня было - хоть отбавляй.

- А что треснуло - пропало, - сказала она, не обратив внимания на мои слова, за что я ей был по-настоящему признателен. - Не годится нику, нику, никуда...

И через некоторое время, прервав затянувшееся молчание, заговорила снова.

- Спасибо тебе, - сказала она.

- Глупости. За что? Глупости. Не говори глупостей, - несколько суетливо отозвался я.

- За то, что ска...

Но теперь это была уже не манера разговора, к которой я привык, она зашмыгала, заплакала неслышно, слезы помешали ей договорить.

- Перестань, - сказал я, не сразу обнаружив, что, уткнувшись в мой шарф, она плачет.