Василий Немирович-Данченко - Страшные люди

Чёрточка часового между зубцами скрылась, и пятно опять поползло вниз по стене…

Мне казалось, — часы прошли прежде, чем оно опустилось на скалу. Сулейман вдруг исчез; должно быть, с той стороны припал к утёсу и отдыхал на нём…

Опять завыли чекалки. Проснулся ветер и с тихим стоном побежал по траве, засвистал в бойницах вверху, зашелестел в выросшем на стене дереве и точно пересчитывает, все ли у него листья целы… Из города затявкали собаки. Начала одна, подхватили другие…

— Идёт, идёт! — зашептал Ибрагим.

Действительно, если это называется идти, — так и птица ходит.

Утёс точно срезан. По срезу — щели и трещины. Издали под солнцем увидишь, — точно на мраморной скрижали кто-то вывел неведомые руны [10] Руны — древнегерманские буквы; встречаются на оружии, памятниках и утвари. , под луною всё сплылось…

Теперь я уже различаю хорошо… Висит на руке Сулейман. Носком ноги ищет щели и другою рукою шарит внизу тоже… Ещё минута, — я вижу, что у него ноги босые. Тонкий силуэт горца врастает в утёс, точно он часть этого камня или нарисован на нём. Никакой выпуклости!

— Теперь сейчас… сейчас.

Старик с бельмом тоже встал.

Все зашевелились…

Филин, плача, пролетел мимо. Тень его обрисовалась рядом с Сулейманом на отвесе. Фу, как развылись поганые чекалки. Ветер не унимается. Вот он, словно облачко, гонит вверх в гору пыль и шуршит колючками баят-ханы… Громадный (мне тогда всё казалось громадным) купол персидской мечети, царственной шапкой, прикрыл что-то таинственное от яркого света южной луны… По морю тоже побежали складки, будто кто-то его серебро разом тронул тонкими чёрточками черни… Ближе, ближе Сулейман… И вдруг, — я даже не дал себе отчёта в этом, — точно мешок рухнул вниз и тяжело дышит. Люди столпились вокруг. Я вижу, что ноги у этого рыцаря в крови, руки тоже.

Я нарочно стараюсь ему попасть на глаза, но горцу не до меня.

Едва отходит от страшной устали. Остальные почтительно молчат, только старик с бельмом тихо сообщает ему, что дома у него всё благополучно. Дети ждут. О жене при других, по горскому обычаю, говорить неприлично…

— Ну, будет, — и Сулейман встал.

Старик прислонил его к стене. Одну за другую обвил ободранные ноги моего рыцаря чистыми тряпками и сверху окутал их тонкими шкурками ягнят, — точно в опанках были они после этого…

Сулейман протянул мне руки…

Ни слова не сказал, — но я видел по его глазам, что он чувствует.

Подвели коней…

В моей памяти до сих пор эти всадники… Они становились всё меньше и меньше, точно таяли вдали… А серебро с чернью струилось всё так же к берегу, и старые мрачные башни высились в белом царстве лунного света…

Я не стану вспоминать о переполохе, который поднялся утром в крепости.

Помню только, что отец прискакал домой и, швырнув повод денщику, крикнул, ещё не слезая с седла.

— А Сулейман бежал.

— Ну? — крикнула мать.

— Да, представь. Решётки нет; висит шёлковая верёвка. Вот и весь след.

— Бедный часовой.

— Ничего не бедный. Никто не в ответе. Разве можно было его видеть.

— Тогда, пожалуй, слава Богу.

— Вот он задаст нам ещё «слава Богу».

Отец сейчас же засел писать рапорт в Тифлис.

— Всё-таки неприятно. Ты чего такой красный?

Это относилось ко мне.

Хорошему раку, только что вытащенному из кипятка, совсем не зачем было бы завидовать мне.

— Радуешься, что твой герой ушёл? А всё-таки в Тифлисе скажут, что мы здесь не бережём казённого интереса. Лодыри! служить не умеем. Положим, наместник знает меня… Одного не понимаю, каким образом могла попасть к Сулейману пила и верёвка. Ведь не мой же лоботряс передал ему…

Если бы он в эту минуту попристальнее взглянул на «своего лоботряса», может быть, вера в мою невинность у него поколебалась. Я почувствовал себя неловко и ушёл из комнаты во дворик, там запустил камнем в чужую кошку, кравшуюся по нашему балкону за пичужкой, беззаботно распевавшей в карагаче, ветви которого спускались на самый балкон.

— Ты знаешь, — встретили меня приятели-татарчата на улице, — Сулейман бежал!

— Ещё бы мне не знать!

Так и хотелось целому миру крикнуть: ведь я именно и устроил это.

Ходил я целый день гоголем и всех поражал таинственностью.

Приятели-татарчата даже попробовали было побить меня за неё, но первый же опыт их в этом роде совсем не удался. Я был очень силён и решителен, и помню, все эти Махмудки и Абдулки разбежались от меня горошком и только издали вступили в мирные переговоры.