Игнатий Потапенко - Самолюбие

При этом Смуров взял его под руку и крепко держал, как бы боясь, чтобы он от него не улизнул.

Колтухин колебался. Почему-то ему было трудно согласиться на эту простую просьбу приятеля. Но, разговаривая таким образом, они незаметно дошли до дома, где жил Смуров.

— Ну, вот видишь, мы уже дошли, — сказал Смуров, — зайдём на пять минут…

— Да ведь некогда, говорю же тебе… — попытался было ещё раз отделаться Колтухин.

— Странно! Неужели ты для товарища не можешь пожертвовать десятью минутами.

— Ну, пожалуй…

Колтухину было неловко отказать. Смуров, в самом деле, всегда казался ему искренним и хорошим приятелем.

Они поднялись в четвёртый этаж. У Смурова была маленькая комната с кроватью, столом и диваном. Всё здесь было чисто и опрятно. Он зарабатывал немного, но обладал способностью устраиваться. Он любил порядок и всегда сам прибирал свою комнату.

— Садись, — сказал он, указывая на диван. — А я пока отыщу свой перевод. Впрочем, — прибавил он, — я буду рыться минут десять, так вот тебе подушка, ты приляг.

И он, взяв с кровати подушку, переложил её на диван.

— Ах, да, — продолжал Смуров, — у меня остался кусок колбасы, да вот и хлеб… Давай-ка закусим… Ты, верно, ещё не обедал? Ведь это не мешает; это даже развивает аппетит.

Колтухин взглянул на диван с подушкой, потом перевёл свой взгляд на колбасу, которую Смуров уже положил на стол, и вдруг лицо его перекосилось.

— Нет, знаешь, мне некогда! — как-то резко промолвил он. — Я уйду! — и он круто повернулся к двери, готовый в самом деле уйти.

— Постой… одну минуту… Сядь, пожалуйста!

И Смуров взял его за рукав и удержал.

— Полно же! — глухо возразил Колтухин. — Говорю мне некогда… Какой странный у тебя способ принимать гостей.

Смуров почти насильно усадил его на диван и тут заметил, что его гость тяжело дышит.

— Послушай, Колтухин: ты извини меня, но ведь ты… ты страшно голоден… Ты истощён голодом… Поешь…

— Я? — с сардонической усмешкой возразил Колтухин. — С чего это? Вот не понимаю…

— Ну, да, да… ты голоден… Больше не к чему скрывать. Прошу тебя, Колтухин, поскорее подкрепи свои силы. Ведь ты по три дня не ешь…

Колтухин с изумлением, почти с ужасом смотрел на него своими блестящими, воспалёнными глазами, а Смуров продолжал:

— Ты живёшь в трущобе, почти из милости… Ты питаешься куском хлеба, который тебе даёт жена водовоза из жалости… Я всё это знаю, Колтухин, я был там… Я попал туда случайно, понимаешь, случайно…

— Какое же ты имел на это право? — спросил Колтухин, и брови его мрачно сдвинулись.

— Право? Разве тут нужно право? Достаточно быть товарищем… И я ведь тебя понимаю, Колтухин, у тебя страшное самолюбие, оно было оскорблено, оно было оскорбляемо на каждом шагу…

— Да, да. да… На каждом шагу! — как эхо повторил Колтухин и прибавил с сильным выражением, — каждым взглядом, каждым движением! Я не мог, понимаешь ли ты, я не мог этого перенести…

И он опустил голову на стол. Потом он продолжал:

— Вот для чего я выдумал этот урок… и я буду терпеть, Смуров, я буду терпеть… Ты не говори никому, ради Бога, Смуров, слышишь?.. Презрение от водовоза мне легче терпеть…

— Постой, — мягко остановил его Смуров, — об этом после. А теперь подкрепись, это главное… Полно стесняться, мы — товарищи, мы знаем друг друга с детства, предо мною нечего стыдиться. Вот я велю сейчас приготовить чай. Ну, давай вместе поедим… А потом… Я тебе скажу, что у меня есть на примете действительный урок; его предложили мне, но я тебе передам, ведь мне хватит… Ну!

Смуров показал хороший пример и первый начал есть. Колтухин с каким-то болезненно-напряжённым видом, как будто это стоило ему больших усилий, решился, наконец, протянуть руку к хлебу. Потом они пили чай. Колтухин мало-помалу оживился и начал рассказывать о своей жизни в квартире водовоза.

Это было действительно нечто ужасное, это были такие лишения, которые терпеть добровольно может только человек с сильной волей.

— И знаешь, — говорил он Смурову, — я решился дотянуть так до окончания курса. Трудно это, очень трудно! И иногда мне казалось, что я вот-вот свалюсь. Но в эти мгновения являлось сознание, что я ни от кого ни завишу, никого ни о чём не прошу и никто не смеет оскорбительно посмотреть мне в глаза. И это сознание возвращало мне силы. И теперь, вот ты говоришь, что для меня есть урок; спасибо тебе, я возьму, я не вижу причины бесцельно истязать себя, тем более, что не сомневаюсь в твоей искренности… Но если бы мне опять не повезло, я ничего не боюсь теперь, никакой нужды, никаких лишений. Я уже ни у кого не в состоянии просить какого-нибудь одолжения… Пойду к моему водовозу и поселюсь в тёмном чулане, и буду питаться чёрным хлебом. Ещё у него одолжиться и я смогу, но у товарищей никогда!