Леонид Семенов: Смертная казнь

— Я хочу священника, — повторил опять громко, упрямо гимназист, и теперь все слышали. Все вздрогнули.

Сын дьякона криво усмехнулся.

— А мне бы папироску, — и цинично выругался…

Начальник поднял голову на гимназиста.

— Это вам будет, чтО же вы кричите! — удивился он, но, увидев красное, страшно напряженное, с блестящими от волнения глазами, молодое и чистое лицо его, вдруг замешался и прибавил мягче:

— Это вам будет; чтО по закону, все будет.

Гимназист тоже смешался, точно сконфузившись, и растерянно обвел все взглядом.

— Я ничего, я только так… я только это и хотел сказать.

Но странная мысль вдруг пришла в это время в голову инженера. Ему вдруг опять показалось, что все это так мелко и ничтожно перед тем спокойствием, в которое они все сейчас вступят, что захотелось встать и как-нибудь внушить это и гимназисту, чтобы и он не волновался теперь, — улыбнуться ему, сказать, что это не нужно, что можно быть радостным. И стало вместе с тем жаль и начальника в его мелких, скучных и страшных заботах службы, и в первый раз показался ему и начальник человеком, когда он увидел на лице его беспомощность перед мукой гимназиста.

«Не подойти ли и не попросить ли его, чтобы он гимназиста повесил первым, а я подожду, — все-таки тому легче будет!» — вертелось в голове.

И казалось, что так просто это исполнить здесь, потому что все люди тут, — и он, и начальник, и солдаты, и он не злодей ведь какой-нибудь, и всякий же должен понять это простое человеческое чувство перед таким важным и общим для всех делом, как смерть.

Но пока он машинально обдумывал, как это сделать, потому что знал, что нельзя же об этом просить вслух, это нужно осторожно и просто объяснить, чтобы поняли, — страшное ожидание всех в канцелярии кончилось, — все зашевелились, и сын дьякона какими-то точно верхними чувствами, — которыми страдали, возмущались, дрожали все тут и отчетливо запоминали каждую внешнюю подробность, — заметил на стенных часах, что они пробыли тут всего пять минут. Было без семи минут три.

Торопили, повели на двор.

Опять толкались в дверях. Пропускали осужденных между двух солдат. На морозе дрожали неодетые. Впереди шел тот же офицерик. Сзади последовали гурьбой из соседней комнаты свидетели казни, которые все были в сборе.

Священник за все время, пока в канцелярии совершались последние формальности, страшно волновался и шагал в небольшой комнатке рядом с канцелярией, в кабинете начальника.

Ему казалось, что это все — зверство и что можно бы было этого как-нибудь избежать, ну, по-христиански, простить их что ли. «Но видно уж мы маленькие люди… начальству лучше знать», — думал он и принимался несколько раз мысленно молиться, но другие люди и обстановка мешали, и он, волнуясь, откидывал назад свои волосы и теребил крест.

Начальник пригласил его.

— Батюшка, один из осужденных желает вас видеть.

Другие отказались.

Священник заволновался, затеребился — и встал вдруг глупый вопрос перед ним: где исповедывать? тут или там — на месте?

Решили — в канцелярии.

«Ну, вот хоть одному доставлю утешение, а о других помолюсь», утешал он себя, но чувствуя, как бьется сердце…

Прокурор нервничал и старался как-нибудь не заметить того, что должно быть. Вспоминал свою жену, оставленную в теплой и уютной постели. Она любит декадентские стихи и у нее вообще «красные вкусы», и он сам этому сочувствует, и он все понимает… «Пора же, наконец, перейти на новый режим. Но ведь это же, господа, так ясно. Пока есть один закон, его надо исполнять. Вот будут в силе, издадут другие законы, тогда и будут жить как хотят!»

И какая-то досада поднималась в нем на этих людей за то, что они не юристы и не могут понять такой простой истины, — хотя по-человечески их, конечно, было жаль…

И он несколько раз перекладывал из кармана в карман приговор, который должен будет им прочесть, стараясь собрать всю свою силу, чтобы не волноваться…

Доктор был пьян, курил и слюняво рассказывал секретарю суда про какую-то свою обиду.

Офицер конвоя глядел на часы…

Наконец, там на дворе, на месте казни, перед виселицами — гимназист вдруг разрыдался и плакал, заливаясь слезами. Он ничего уже не мог сказать и плакал как ребенок. Вся сила, все напряжение, которые он собрал, разрядились в исповеди перед священником. Он не верил в исповедь, не верил и в Бога, не понимал этого. Но мысль о матери не давала покою, и беседа со священником — это было все, что он успел придумать, чтобы утешить ее. Думал и просил священника, чтобы тот заверил мать, что он умер твердо, с верой в бессмертие, с любовью к матери, чтобы она не очень горевала, — хотел хоть ложью купить это. Но теперь расстроенные, распустившиеся чувства прицепились к тому, что он в торопливой, неуклюжей исповеди священнику забыл упомянуть о сестре. И так вдруг стало больно за то, что он никогда не был справедливым к этой золотушной, некрасивой девушке, и что она вдруг подумает, что он не вспомнил о ней в последнюю минуту и не любил ее, и что это уже непоправимо, что он заливался и плакал, рыдая и трясясь всем телом.