Леонид Семенов - У порога неизбежности

Да, ее казнили…

«Она стреляла»…

Да ведь у ней такие тонкие и хрупкие руки, как лепестки у лилий, — хочется крикнуть мне. — Как могла она стрелять ими?!

«К смертной казни через повешение», — рябит в глазах.

Но, может быть, еще помилуют? — мелькает в голове.

Ищу дальше, читаю… Нет, все до конца:

«Приговор этот конфирмован в установленном порядке и обращен к исполнению».

— Боже мой!

Снится ее тонкая шейка, синие жилки на висках и у глаз.

Ее казнили!

Хочется кричать! хочется молчать! или забыть все!

Бегу на улицу. Встречаю подругу. Подруга рассказывает:

— Она хотела жить! Ах, вы не знаете ее, как она пылала вся, как она горела своим идеалом! Она была вся такая!

— Я хочу взять от жизни все! — говорила она ей за несколько дней до ареста.

— Да, да, и я это помню! — говорю я.

Она хотела жить! Глаза горели. Как же, я помню, я встретил ее раз на улице. Нельзя было узнать ее тогда. Как переменилась она в один год! Это был год митингов…

— А вы что? — спросила она меня раз гордо на улице, и гордо пожимала мне руку в толпе.

Рассказывают: на суде держалась смело и вызывающе. С защитниками болтала о Дункан, и это после того, как уж вынесли смертный приговор…

Мать пришла на свидание. Дочь смеялась и шутила с ней, давала хладнокровные распоряжения о вещах, говорила, что ни о чем не жалеет, только утешала мать…

Мать не знала, что сказать.

Мать металась, ломилась ко всем в двери, кричала…

Но на другой день не узнала ее…

Та осунулась, похудела, не могла выговорить больше ни слова.

Что же случилось? Мать еще рвалась…

Но это было в последний раз, что она видела свою дочь. Ее привели к ней на этот раз в тюрьме после бани.

Говорят, их водят в баню перед казнью…

И я бегу по улице, я не знаю, что сказать…

— Да она хотела жить, жить! — так кричит во мне. Ведь это же так просто! Так ясно! И как никто не догадался об этом!?

— Она, быть может, хотела крикнуть о бессмысленности жизни. Да!.. кричать о том, что никто не указал ей смысла в ней.

Она хотела жить, жить. Вы понимаете ли это, что значит — хотеть жить?! И вот.

Все поздно.

Машинист рассказывал:

Ему велели подать поезд. Но только ночью, когда поезд окружили со всех сторон конные городовые и солдаты, он понял, в чем дело. Подкатывали кареты прямо к дверцам вагона, и из дверей в двери вводили их. Было восемь карет, но он никого не видел. Там в лесу, за городом, где велели ему остановить поезд, он тщетно всматривался в темноту и видел опять только торопливые темные фигуры и никого не разглядел…

……………………………………………………………………………………………

И вижу ее опять. Вот идет она со мной рядом, высокая, стройная, неясная… Вижу ее точеный профиль, синие жилки на висках и у глаз, и звучат в морозном воздухе ее слова:

— И вычисления нравятся… и звезды нравятся…

— А что же другое? — точно хочет она спросить меня.

И я молчу, я молчу.

Я не знаю, что ответить ей.

Что же это?

Лидочка, Лидочка!..

И я — твой палач!

1909

Литературно-художественные альманахи издательства «Шиповник». СПб., 1909, Кн. 8. С. 7–35.

Перед текстом помещено примечание: «Редакция считает необходимым оговорить свое несогласие с обобщающим характером некоторых положений автора».

Восьмая книга Литературно-художественного альманаха издательства «Шиповник» открывается значительными циклами стихов Семенова «У порога неизбежности» и «Листки». Они занимают три печатных листа. Первый из них имеет обширный эпиграф из Библии, из книги пророка Амоса (8: 11–14), и начинается текстом, промежуточным между верлибром и прозой, носящим на себе следы влияния стиля поэмы-трактата Ницше «Так говорил Заратустра». Эти влияния — такие мощные, столь громко спорящие между собой — Библии и Ницше — распространяются на оба цикла.

За двумя «Песнями» помещено несколько очерков о смертях близких людей. 3атем следует вполне толстовская страница. Пьянство, наука, искусство, военное дело, шахматы, — говорит Семенов, — суть лишь разные способы, выдуманные обеспеченными классами, чтобы спрятаться от жизни. Далее воспоминания о расстреле безоружного шествия 9 января 1905 г., о сестре Маше Добролюбовой… повествование становится все более смутным… переходит в сны, напоминающие сны в романе Чернышевского «Что делать?», которым Семенов увлекся, придя в революцию в 1905 г.

О переживаниях Семенова и его мыслях о своем труде в пору его создания говорят строки из его письма к Толстому: «Писал как полезные для себя размышления о жизни, о суете всего кругом, и для устранения еще некоторых последних научных предрассудков, которые иногда являлись и которые приходилось слышать <���…> Книгу свою я считаю конечно очень несовершенной и трудно мне писать так, как Вы бы мне кажется желали, срываются другие слова, другие образы и обороты речи — и пишу всегда с большою борьбою с языком — но думаю, что и так она все-таки кому-нибудь пригодится. <���…> Людям, которые еще сидят и заблудились в дебрях (декадентско-политических), в которых блуждал и я, моя книга может быть незаметно и мягко укажет выход на ту светлую дорогу и общую мне с Вами и со всеми лучшими людьми всего мира, которая открылась мне. Но печатать еще не решил, м. б. если увижусь с Вами, ближе посоветуюсь с Вами» (письмо от 3 марта 1908 г.; см. с. 230 наст. изд.).