Алексей Ремизов: Крестовые сёстры

Но он не вынес жизни так не для чего, только видя, только слыша, только чувствуя, и запросил покою, выдумал себе генеральшу - бессмертную, безгрешную, беспечальную вошь, и нашел себе ее царское право в надежде вернуть свою потерянную необыкновенную радость.

И вот на ровном и прямом безнадежном его пути, где пропадала последняя тень и след надежды, уж заработали тихие и цепкие, как червячки, злые темные силы надвигавшегося отчаяния, и отгрызая и отвязывая от жизни его крепкий стержень и основу жизни.

С утра до вечера ходил Маракулин по Петербургу из конца в конец, от заставы до заставы, от тракта до тракта, ходил, как мышь в мышеловке.

В кармане лежала у него новенькая Плотникова бумажка - двадцать пять рублей, как ле-жал когда-то новенький шелковый Дунин платок, с его меткой, вышитой крестиком, и он забыл о новенькой Плотниковой бумажке, как когда-то о Дунином шелковом надушенном платке.

И все-таки до чего живуч человек: бросает его, бьет его, а он знай себе, как петух резаный, и без головы ходит, ровно бы и безголовый зерно ищет, хорохорится.

Нашел себе Маракулин занятие, нашлось ему, чем душу отвести он сделал открытие, и по важности своей это открытие его ничуть, кажется, не уступало хотя бы тому же плотниковскому запойному предприятию эксплуатации мухи как двигателя.

Стоит будто бы выйти на улицу, как независимо от воли твоей попадешь под власть особо-го уличного закона и уж не от тебя зависит, как ступать и как держаться, а от какой-то волны или струи уличной, в которую попадешь.

Попадешь в одну волну, и словно все смеются над тобой гримасничают тебе, фыркают - это женщины, а мужчины губы выпячивают, так катушкою губы вертят, словно свистнуть собираются, а вот катит другая волна - и вид совсем другой, у мужчин лица зверские, хмурые, угрюмые, редко встретишь женщину, а если уж попадется, то в одиночку - идет и хохочет, никого не видит, как слепая, и хохочет, а вот и еще волна широкая - одни женщины.и нет, кажется, злее глаз и злее улыбок, они, осматривая одна другую, колят глазами и улыбаются, словно шпаря улыбкой одна другую, злые жены, а вот и еще волна - люди как люди, идут ску-ченно, бодро, а между ними и не дети вовсе, а уродцы-карлики изможденные, с болтающимися, как плети, вялыми руками и не по росту огромной с наклоном вперед головой, и еще есть много и разных волн, и есть волна относливая - попадешь, и погонит тебя, все бегут - и люди, и лошади, и старики, и дети, и старухи, и трамваи, и автомобили.

И сделав это открытие свое, Маракулин ухватился за него с упорством, как, бывало, за отчет директору.

Ведь он теперь все равно как уж мертвый, ведь его похоронили. "А мы тебя, знаешь, Петруша, давно похоронили!" - вспоминались ему слова Глотова-кассира, Александра Ивановича, сказанные тогда в театре.

Да, давно похоронили, и он, как мертвец, как покойник, как нездешний, может легко и просто и беспристрастно за здешними, за живыми следить.

И теперь он будет проверять себя, свое открытие.

Но для чего проверять, и какой смысл в его открытии, кому оно понадобится, и для чего, для удовольствия какого мертвеца, покойника, нездешнего или здешнего, живого?

Этого он не спрашивал, это не касалось его,- все в нем как-то замолкло и заглохло, и просто, должно быть, не для чего, как не для чего резаный петух хорохорится.

Но он ошибся, проверять некогда было.

Проходя ночью по Невскому, Маракулин встретил Верочку.

Так было у Думской каланчи делали облаву, и, как всегда, по Невскому металась сотня безалаберно разодетых женщин, хватаясь за прохожих и умоляя только проводить немного, и среди этих женщин бросилась в глаза одна, так же нелепо, как и другие_перескакивавшая с тротуара на мостовую и с мостовой на тротуар, только вся в темном, она, миновав околодочного, пустилась к Аничкову мосту.

В этой одинокой темной - все было на ней темное, и платье, и шляпа, и перчатки - он узнал Верочку.

И вдруг вспомнив о новенькой Плотниковой бумажке и комкая двадцатипятирублевку,- теперь он не нищий! - бросился он ей вдогонку.

Но у Аничкова моста Верочка, смешавшись с толпою встречных, пропала.

- Верочка,- покликал он, озираясь то на Фонтанку, то на Невский,Верочка! - И темное, что-то холодное обвилось змеей вокруг его сердца.

И наутро первое, что в нем подумалось и твердо решилось, непременно с вечера же идти на Невский и караулить Верочку.

И день он просидел дома.

В этот день приходился Семик - четверг перед Троицей, и Акумовна особенно гадать собиралась: семицкое гаданье, по ее словам, особенное, как и сон семицкий, всю правду скажет.