на аэропланах же и без всякого аппарата, как тибетские ламы, я летаю только во сне и совсем бесстрашно. Засыпая, вдруг просыпаюсь и прислушиваюсь, не случилось ли, не горит ли? И встаю проверить, закрыт ли газ, но и без пожара я боюсь ночи: как часто, засыпая, я вдруг вижу бледно-голубую звезду или блестящий шар, разрывающийся у меня где-то в голове, или серый стальной автомобиль, сухо громыхая колесами, промчится сквозь мою голову, и я вздрогну такой дрожью, от которой проходит всякий сон. А в грозу -- днем ли, ночью ли -- я всегда боюсь, молния попадет в дом. Я никогда не ем рыбу -- боюсь подавиться косточкой, и эти косточки мне мерещутся во всякой еде, и я со страхом отстраняюсь от самых тоненьких жилок. В театре и концерте я сижу как на иголках: мне все кажется, рухнет потолок или начнется пожар. В кинематограф я никогда не хожу. И представьте мою тревогу и вечерний трепет, когда целых два года пришлось прожить и не по соседству, а над кино! В парикмахерской я боюсь бритвы, я бреюсь сам, но все равно при стрижке
всегда натачивается бритва, и лезвие меня приводит в ужас. На улице страх подстерегает из-за углов, а в домах из-за дверей. А когда я попадаю в деревню, начинаются другие страхи: я боюсь собак, коров; меня пугают комары, врывающиеся в окно жуки, пчелы, осы, шмели и падающие камнем летучие мыши -все живое, вся движущаяся, снующая, плодящаяся "природа"; да и вещи -- всегда может упасть а стукнуть по голове. Зимой я боюсь мороза, осенью дождя, весной простудиться, а летом гроз. Всякий день просыпаясь, я совершенно спокойно говорю, что это мой последний день, а ложась - - моя последняя ночь. И все-таки я боюсь какой-то нечаянной гибели -- какой то "наглой" смерти. И днем и ночью всегда настороже и в опаске: я боюсь писем -со страхом разрываю конверт и раскрываю газету, боюсь, ожидая человека, с которым условился о свидании, и всю дорогу и особенно у дверей того дома, куда мне назначили. Боюсь входить в магазин, боюсь спросить улицу, боюсь опоздать в театр и на поезд. Я боюсь каждого незнакомого и знакомого. Весь живой мир для меня страшен: жду ли я, что вот ни с того ни с сего меня ударят или скажут грубое слово и я не найдусь, что ответить, или просто зададут вопрос, а и при самых немудреных вопросах я теряюсь. Во всем мире единственное существо, кот Кори, к моему удивлению, не скрывая меня боялся, но стоило нам прожить вместе один только летний месяц -- и на следующее лето, когда мы снова встретились, этот рыжий Кориган не только меня не забоялся, а куда я, туда и он. Пожалуй, есть еще -- Дюк: Дюк пока что боится -- завидя меня, он с какой-то гнетущей грустью убегает -- а если бы он знал весь мой собачий страх! Но когда и Дюк перебоится, нас останется двое: мир -- грозящий и я со своим страхом. А ведь я люблю и землю, и цветы и деревья, и море, и грозу, я люблю музыку, люблю и джаз, люблю и цыганские песни, и мне больно перед болью и несчастьем человеческим, и мне жалко зверей, и я берегу вещи, и я чувствую себя "человеком" перед глубокой мыслью человеческой, перед поступком человека большого сердца, смелости и мужества. И не могу победить моего страха. И вот кругосветная боязнь так загоняет меня, и я завидую кроту -- какое счастье слепым кротом спрятаться под землю и там глубоко, свободно - - вволю -вздохнуть: бояться нечего! И когда выпадет счастливый час, там из-под земли послушать бурю -- и это тоже узел моей памяти: мое самое любимое, когда на Океане бушует буря и черный хаос, самый ужасный, затягивает свою слепую черную песню, черной горечью заливая никогда не успокаивающееся мое бушующее сердце.
* * *
И разве могу забыть я вечер с такой ширью пожаром разлившейся вечерней зарей -- Тула, та самая Гула, где Лесков подковал на подковы стальную аглицкую блоху, Тула, известная своими
самоварами, пряниками, ножами, ружьями, а прославившаяся на весь мир и навсегда Ясной Поляной.
После дневного зное с душною, пыльною крутью, вечером, уложившим в свой красный закат весь дневной серый ветер, нас, таких же, как ветер, серых, погнали на вокзал, чтобы с тяжелым пассажирским поездом отправить в Москву. На самом конце платформы, около водокачки, оцепленные конвоем, мы ждали поезда. День был праздничный, и среди отъезжающих, провожатых и просто вышедших погулять по платформе немало нашлось любопытных, заглядывавших за наш круг. И я, стоя в стороне, разглядывал лица. и мне казались все похожими друг на друга -- у всех были, как мне казалось, точно втягивающие в себя, напряженные глаза: так, должно быть, и все мы были на одно лицо с одним, непотерянным глазом: арестанты. Староста, проворовавшийся лесковский Левша, хлопотал с чаем: по дороге мы получили подаяние и медными деньгами, и калачи.
Читать дальше