Михаил Арцыбашев - Санин

— Точно заживо погребенные, — продолжала Карсавина, — кажется, крикни… никто не услышит!

— Наверное, — усмехнулся Юрий.

И у него вдруг закружилась голова. Он искоса посмотрел на высокую грудь, едва прикрытую тонкой малороссийской рубашкой, и круглые покатые плечи. Мысль, что, в сущности, она у него в руках, и никто не услышит, была так сильна и неожиданна, что на мгновение у него потемнело в глазах. Но сейчас же он овладел собою, потому что был искренно и непоколебимо убежден, что изнасиловать женщину — отвратительно; а для него, Юрия Сварожича, и совершенно немыслимо. И вместо того чтобы сделать то, чего ему в эту минуту захотелось больше жизни, от чего силой и страстью загорелось все его тело, Юрий сказал:

— Давайте попробуем.

Странная дрожь в его голосе испугала его, ему показалось, что Карсавина догадается.

— Как? — спросила девушка.

— Я выстрелю, — пояснил Юрий, вынимая револьвер.

— А не обвалится?

— Не знаю, — почему-то ответил Юрий, хотя был убежден, что не обвалится, — а вы боитесь?

— Нет… Ну… стреляйте… — немного отодвигаясь, сказала Карсавина.

Юрий вытянул руку с револьвером и выстрелил. Сверкнула огненная полоска, дым, едкий и тяжелый, мгновенно затянул все кругом, и глухой гул тяжко и сердито пошел по горе. Но земля висела так же неподвижно, как и раньше.

— Только и всего, — сказал Юрий.

— Идем.

Они пошли назад, и когда Карсавина повернулась к Юрию спиной и он увидел ее крутые сильные бедра, опять то же желание пришло к нему, и стало трудно с ним бороться.

— Послушайте, Зинаида Павловна, — сказал Юрий, сам пугаясь своего голоса и вопроса, но притворяясь беззаботным, — вот интересный психологический вопрос: как вы не боялись со мною идти сюда?.. Вы же сами говорите, что если крикнуть, то никто не услышит… А ведь вы меня совсем не знаете…

Карсавина густо покраснела в темноте, но молчала. Юрий дышал тяжело. Ему было жгуче приятно, точно он скользил над какой-то бездной, и в то же время жгуче стыдно.

— Я думала, конечно, что вы порядочный человек… — слабо и неровно пробормотала девушка.

— Напрасно вы так думали! — возразил Юрий, все тешась тем же жгучим ощущением. И вдруг ему показалось, что это очень оригинально, что он говорит с ней так и что в этом есть что-то красивое.

— Я бы тогда… утопилась… — еще тише и еще больше краснея, проговорила Карсавина.

И от этих слов в душе Юрия появилось мягкое жалостливое чувство. Возбуждение сразу упало, и Юрию стало легко.

«Какая славная девушка!» — подумал он тепло и искренно, и сознание чистоты этой теплоты и искренности было так приятно ему, что слезы выступили на его глазах.

Карсавина счастливо улыбнулась ему, гордая своим ответом и его безмолвным, передавшимся ей одобрением. И пока они шли к выходу, девушка со странным волнением думала о том, почему ей было так не обидно, не стыдно, а волнующе приятно, что он спрашивал ее об этом.

Оставшиеся наверху, постояв у пещеры и поострив над Сварожичем и Карсавиной, расселись на берегу. Мужчины закурили папиросы, бросая в воду спички и наблюдая, как расходятся по ней широкие ровные круги. Лида, тихо напевая, ходила по траве и, взявшись за пояс, выделывала какие-то па своими желтыми маленькими ботинками, а Ляля рвала цветы и бросала ими в Рязанцева, целуя его глазами.

— А не выпить ли нам пока что? — спросил Иванов Санина.

— Проникновенная идея, — согласился Санин.

Они спустились в лодку, откупорили пиво и стали пить.

— Пьяницы бессовестные! — сказала Ляля и бросила в них пучком травы.

— Ха-арашо! — с наслаждением произнес Иванов. Санин засмеялся.

— Меня всегда удивляло, что люди так ополчаются на вино, — сказал он, шутя, — по-моему, только пьяный человек и живет, как следует.

— Или как животное, — отозвался Новиков с берега.

— Хоть бы и так, — возразил Санин, — а все-таки пьяный делает только то, что ему хочется… хочется ему петь — поет, хочется танцевать — танцует и не стыдится своей радости и веселья…

— Иногда и дерется, — заметил Рязанцев.

— Бывает. Люди не умеют пить… они слишком озлоблены…

— А ты в пьяном виде не дерешься? — спросил Новиков.

— Нет, — сказал Санин, — я скорее трезвый подерусь, а в пьяном виде я самый добрый человек, потому что забываю много мерзости.

— Не все же таковы, — опять заметил Рязанцев.

— Жаль, конечно, что не все… Только мне до других, право, нет ни малейшего дела.

— Ну так нельзя говорить! — сказал Новиков.