Михаил Погодин - Русая коса

— Что с тобою сделалось, товарищ? — спросил молодой Д., вошед в комнату приятеля своего Минского. — Давным-давно ты ни к кому из нас не являешься; йенские ученые ведомости лежат у тебя на столе неразрезанные, и даже… любезный твой «Нестор» [1] Нестор — труд немецкого историка А. Л. Шлёцера (1735–1809), посвященный русским летописям (вышел в русском переводе в 1809–1819 гг., был для Погодина предметом тщательного изучения). — вот он — покрыт новою пылью сверх собственной древней!

— Ты все шутишь, Александр! Мне не до шуток.

— О чем же грустишь ты, смею спросить? Все твои знакомые теряются в догадках. Мы ума приложить не можем… и мне поручено выведать твою тайну, во что бы то ни стало. Отчего в тебе такая перемена?

— О какой перемене говоришь ты? Если бы не сказал ты о ней теперь, мне и в голову не пришла бы мысль, что во мне есть какая-нибудь. Давно ли я виделся со всеми вами, говорил о литературных новостях, спорил…

— Поздравляю… Ты зерно с древним монахом заслушался какой-нибудь райской птички [2] …с древним монахом заслушался какой-нибудь райской птички. — Речь идет о широко распространенном сюжете, отразившемся, в частности, в «Райской птичке» Н. М. Карамзина (1791) (здесь и далее приводятся даты первых публикаций): монах, заслушавшись райской птички, не заметил, как протекли столетия. , хотя они и редко залетают к нам ныне. Да не спугнул ли я ее?.. Знаешь ли, что со времени твоего затворничества вышел новый том «Истории» Карамзина, Жуковский перевел еще одну Байронову поэму… [3] …вышел новый том «Истории» Карамзина, Жуковский перевел еще одну Байронову поэму. — Судя по упоминанию литературных новинок (в частности, поэмы И. И. Козлова «Чернец», 1825), действие повести относится к 1825 г. В это время Карамзин работал над 12-м томом «Истории государства Российского» (вышел посмертно в 1829 г.) Ср. ниже упоминание об одиннадцати томах Карамзина, к тому времени уже вышедших. Герой Погодина старается заинтересовать приятеля упоминанием о не вышедших еще произведениях. Словом, ты целую неделю сидишь дома.

— И это может быть. Я погружен в созерцание: не мудрено, что времени для меня кет.

— Но и прежде ты погружался в созерцание; однако ж товарищи имели удовольствие принимать в нем участие… Перестань вертеться: притворство к тебе не пристало; впрочем, я уже поймал тебя: ты не принял участия в моих известиях; значит, что у тебя на душе таится что-то важное, необыкновенное… И если б я не боялся пресловутой твоей философии, твоих насмешек над моим каким-то легкомыслием, то представил бы тебе свою догадку, отвергаемую, однако ж, нашими товарищами. Ты улыбаешься… Добрый знак! Смелее, смелее, ну — выговори!

— Я… влю… нет… мне кажется теперь, что я могу… что можно влюбляться.

— Браво! браво! Так я и предполагал. Ну что, философ, где твоя философия? Теперь станешь смеяться над нами, обыкновенными смертными, не могущими возвыситься до любви к идеалам мимо ничтожных прелестей брения [4] Брение — прах. . И тебя пленило это ничтожное брение, эта бедная существенность. Ты упал с своего седьмого неба. Не правда ли, что лучше было ходить по земле: ты ушибся бы не так больно. Я радуюсь от чистого сердца; а то было ты совсем запугал нас своею стоическою твердостию: мы краснели, когда приходил ты к нам в комнату с своими учеными диссертациями, с своими филантропическими видами; мы стыдились мимолетных своих мечтаний. — Кому же мир конечный одолжен за возвращение любезных прав своих?

— Русой косе!

— Русой косе! Я горю любопытством… Расскажи мне свое похождение.

— Обещаешься ли молчать и не смеяться надо мною?

— Молчать я согласен, но не смеяться едва ли смогу. Только не мучь меня и говори поскорее.

— Слушай. Ты знаешь, что я несколько лет вхож в дом к графу О. и пользуюсь благосклонностию всего семейства; знаешь, что у графа две дочери, добрые и любезные, хотя и очень между собою несходные. Я намечу слегка их портреты. Старшая живет в душе своей, живет чувствованиями. Мира внешнего, кажется, не существует для нее, и между тем она привязана к нему узами неразрывными; но все впечатления от посторонних предметов так усвояются ею, что теряют особливую свою значительность и превращаются в нечто общее и бесконечное. Чужие чувствования делаются ее собственными. Никогда, кажется, не жалеет, не заботится она о других, а все о себе, и между тем никто больше ее не забывает себя. Ты можешь представить себе, какая прелесть разливается от того в ее обхождении. Во всем умеет она находить сторону духовную, благородную, и действует на людей также самым духовным образом. Если она станет говорить с тобою, ты не будешь слышать слов ее, не будешь иметь никаких определенных мыслей; но душа твоя будет изменяться по ее произволу: ты будешь чувствовать все, что угодно волшебнице. Словом, это музыка.