Илья Салов: Грачевский крокодил. Вторая редакция

Серафима в особенности нежничала.

— Насилу-то, насилу-то, насилу-то господь привел в родное гнездышко заглянуть. Ах, гнездышко, гнездышко милое. — И в первый же день она обегала все хозяйство, все хлевы, клетушки, амбарчики, кладовые и растаяла еще больше.

— Ах, и хорошо только в родимом гнездышке, — говорила она: — ах, и тепло только, мягко… А что Пестравка, подохла, вишь? — спросила она.

— Да.

— А уж какая, родимая, молочная-то была! Доподлинно — кормилица!.. А Буренушка телится?..

— И теперь стельна.

— Каким теленочком?

— Седьмым, кажется.

— А овечки есть?

— Слава богу.

— И курочек видела я, и индеечек, и уточек… Индеечки-то «гаснут», вишь?

— Да, колеют что-то…

— Такая же болезнь, как тогда, при мне, была помните? Сделается словно шальная, головка посинеет, затрепехчет крылышками, согнет шейку и «погаснет»! А все-таки, слава богу, всего много у вас… Веденевна ухаживает?

— Да, она.

— Стара уж стала, словно как из ума выживать начала? Или ничего еще?

— Нет, ничего, хлопочет.

— Ну, и слава богу. Какая ни на есть, а все радельница, все верный человек, а верных-то людей ноне тоже днем с огнем поискать!

И потом, переменив тон, она заметила:

— Значит, все по-старому!.. Лошадок только перевели!

— Да, лошадей продал…

И, окидывая радостным взглядом комнаты, она принималась ахать:

— Ах ты, мое гнездышко! ах вы, мои горенки милые… Тепло, мягко. Словно в пуху сидишь, словно под крылышком у наседочки… Ах, гнездышко милое гнездышко!

Но на четвертый день Серафима заговорила о капусте, Жданов — об испорченности вкуса «публики», и разговор этот кончился тем, что и муж и жена потребовали от отца Ивана денег. «Так делать нельзя, батюшка, — говорила Серафима, видимо горячась: — я вам тоже ведь не чужая, а дочь родная. Вы вон сколько на братца деньжищев потратили, а мне хоть бы малость какую… А ведь я вам больше заслужила! Вспомните-ка! После мамашиной смерти ведь я всем вашим домом заправляла вплоть до самого своего замужества. Помогала вам и в кухне и везде, — а братец-то пожалел ли вас, позвольте-ка спросить? Вот и теперь без дела шатается, без службы, как бы, кажется, за хозяйством не присмотреть. Так ведь нет!.. Надо бы на гумно сходить и по домашности заняться, а он день-деньской, задравши ноги, книги читает… Нет, уж вы нас наделите!..» — «Конечно, — перебил ее Жданов, — отделить всего благороднее и греха поменьше!» — «Я вам слуга была, — подхватила Серафима, вся раскрасневшись и размахивая руками, — все делала: и на речку, и вокруг печки заведовала, и коров доила, все это надо оценить… Когда вы были здоровы, мы не беспокоили вас, переколачивались с копейки на копейку (иной раз недоедим, иной раз недопьем, бывало!), а теперь здоровье ваше хилое стало, и руку с трудом поднимаете, и ногой волочите, и косноязычны стали, сохрани бог, что случится, ведь мы нищими должны остаться…» — «А уж тогда, — перебивал ее Жданов: — от Асклипиодота Иваныча ничего не выцарапаешь. Сами знаете, какого он нрава, что называется, гроша медного не даст, на — помин души не бросит!..»

— Да что это вы, хоронить, что ли, приехали меня, — вскрикнул, наконец, отец Иван, схвативши себя за голову… — А? Хоронить, что ли, приехали? Так вот знайте же, что не умру я, не умру… И пока жив, не дам вам ни алтына. Мое добро, сам его наживал, кому хочу, тому и отдам.

— Конечно, — перебила его Серафима: — мы в ваше добро не вступаемся, только надо и совесть знать. Живите, бог с вами, никто вас не хоронит, только я говорю, что здоровье ваше плохо, и вряд ли справитесь вы теперь с добром своим. Вы не замечаете, а ведь мы-то видим, что и разум-то у вас не тот уж!.. Будь-ко у вас прежний-то светлый разум, разве вы допустили бы, чтобы у вас шесть тысяч денег в банке пропало!..

— Молчать! — крикнул отец Иван, топнув ногой: — Господи Иисусе Христе, да что же это такое… Уж и впрямь не спятил ли я с ума, что дозволяю родной дочери кричать на отца и дураком обзывать его!

— Никто вас дураком не обзывает, — кричала Серафима, совсем уже разъярившись и поправляя съехавший на затылок чепчик: — а разумеется, всякому своего добра жалко!..

Но отец Иван уже не слушая дочери, он заткнул уши и, загребая ногой, поспешил уйти в свой кабинет.

Когда Серафима успокоилась и когда все в доме заснуло, Асклипиодот, слышавший из своей комнаты крик Серафимы и Жданова, осторожно вошел к отцу. Тот еще не спал и, крепко стиснув руками голову, лежал, вытянувшись на диване.