Георгий Северцев-Полилов: Портрет

Произведение Гаусвальд стояло на столе, любопытные толпились около, чуть не обнюхивая полотно.

— Очень хорошо, — заметил Бартоломео, — как живая.

— Правда, — поспешил согласиться с ним его приятель Джульяно, — говорить противное — нужно идти против истины.

С полотна весело глядела сама Жанни, с ее белозубою улыбкою, с ее глубокими, красивыми глазами. Портрет удался художнику.

— Теперь расчет, дорогой синьор Сандро, — промолвила девушка, когда ушли все посетители остерии.

Гаусвальд улыбнулся.

— Чего смеетесь! Разумеется нужно рассчитаться. Сколько я вам должна за него? — спросила Жанни.

— Десять тысяч лир или… один поцелуй!

Жанни покраснела.

— Первое для меня невозможно, а второе, второе… — продолжала она тихо, — можете получить когда угодно.

Глаза Гаусвальда загорелись, он молча взглянул на девушку и, обняв ее за голову, поцеловал ее так быстро, что Жанни не успела опомниться. Затем, буркнув на прощанье: «доброй ночи!» — ушел, или, скорее, убежал из остерии.

Жанни с изумлением взглянула ему вслед, пожала плечами, ничего не сказав, заперла входную дверь и вошла в свою каморку. Долго еще виднелся в ее окне свет. Молодая девушка не могла уснуть: поцелуй Гаусвальда волновал ее и фигура русского художника заслоняла собою Тито Ферручио, ее суженого.

Гаусвальд тоже долго бродил по скалам. Он, точно юноша, в первый раз поцеловавший женщину, не знал, чем успокоить свое разгоряченное воображение и громко стучавшее сердце.

Всё в деревне уже спало мирным сном, когда он, машинально спускаясь с горы, рискуя свалиться в темноте, дошел до сада Жанни. Белая, невысокая стена преградила ему дорогу. Огонек в комнате молодой девушки потух, кругом стояла тишина. Художник подошел к стене, доходившей ему только до подбородка, и пытливо поглядел в густую тьму сада. Что-то скрипнуло на дорожке под платанами; молодой человек начал прислушиваться. «Это кто-то ходит», — сказал сам себе художник, чувствуя какую-то невольную радость. Что-то белое слабо обрисовывалось на темном фоне деревьев. Гаусвальд снова пристальнее взглянул в сад.

— Сандро, Сандро! — вдруг послышался ему из тьмы сада тихий призыв, и его было довольно, чтобы молодой человек одним прыжком перепрыгнул через стену. Послышался легкий женский крик. Это была Жанни…

На другой день Гаусвальд недовольный ходил по своей комнате. Он винил себя, свою бесхарактерность.

Жанни встала против обыкновения поздно и начала серьезно думать о происшедшем, грозившем перевернуть все ее планы о будущем. Но она не убивалась, не проклинала себя, как художник.

— Чему быть — того не миновать! — спокойно сказала она себе и сошла в остерию, чтобы открыть двери для посетителей.

— Долго же вы сегодня, синьорина, спали, — сказал ей старый Маффи, обычный ранний клиент Жанни, заходивший перед работой выпить рюмочку грапа.

У молодой девушки хватило самообладания ему ответить:

— Долго вчера сидела и шила.

— Вы молодец, — похвалил ее Маффи, — работаете целый день. А, вот и портрет готов. Что, поди-ка дорого взял за него синьор Сандро?

— Очень дорого, — отвечала Жанни и покраснела.

Выпроводив посетителя, она посмотрела на портрет.

С полотна глядела на нее тоже Жанни, но не та, которая стояла перед ним сегодня, а вчерашняя, чистая, хотя уже охваченная непонятным ей томлением.

Жанни усмехнулась и вышла в сад. Невольный трепет охватил ее. Деревья смотрели на нее, точно с укором говоря:

— Эх, Жанни, Жанни!

Девушка скоро овладела своими нервами и спокойно пошла распоряжаться рабочими, а затем целый день провела по обыкновению в остерии, прислуживая посетителям как всегда. Но как только настала ночь, Жанни пошла под платаны, чтобы пережить мыслями вчерашнее чувство. И что же! Гаусвальд, так мучившийся раскаянием целый день, уже ждал её. И с этой ночи, безмолвно, не назначая свиданий, они находили друг друга ежедневно на том же месте.

Темнота, обоюдная осторожность и молчание свято хранили тайну их любви.

Прошло два месяца. В начале августа Жанни узнала, что она будет матерью.

Эта новость, встревожившая художника, наполнила ее сердце чувством довольства и сладкими грезами материнства. Она не боялась сплетен, хотя и знала, что Гаусвальд едва ли назовет ее своею женою, и готова была перенести все насмешки, весь позор девушки-матери. Одно только больно отзывалось в ее душе — это необходимость сознаться во всем перед Тито: время его возвращения было уже не за горами.