Виктор Робсман - Царство тьмы (Рассказы и очерки)

Строительство дороги напугало жителей гор, как пугает рубка леса птиц, настроивших на деревьях свои гнезда. Старого города Дюшамбе, что означает "понедельник", куда съезжались таджики по понедельникам на большой базар, этого города как будто никогда не существовало. Все было снесено, все сравняли с землей, и настроили кирпичные дома с дверьми и окнами, а землю, на которой росла трава, залили асфальтом. Не стало больше города Дюшамбе, даже название его исчезло, и на его месте появился чужой всем, ненужный таджикам Сталинабад.

Туземные жители приходили в отчаяние, когда приближался к ним современный человек, разрушавший весь уклад их жизни, вносивший беспорядок и много беспокойства в патриархальный быт этих неиспорченных людей, искавших на земле душевного покоя.

Приехав в Самсоново, я пересел на высокую арбу с двумя огромными деревянными колесами, которые лениво перекачивались, бросая меня от одного колеса к другому, точно {143} на море при сильной качке. Эту тяжелую арбу тащила низкорослая арабская лошадь, верхом на которой сидел возница-таджик с русой бородой, голубоглазый, напоминавший рязанского мужика. Повидимому, памирские горы защитили таджиков от монголов, тюрков и арабов - они остались индо-европейцами, сохранили в чистоте свою иранскую кровь.

- Много теперь у вас строят, - заговорил я с возницей по-таджикски, вызывая в нем расположение к себе знанием языка. - Вот, говорил я, дорогу строят, каналы роют, и скоро вся ваша земля зацветет хлопком...

На лице таджика не появилось радости. Он только снисходительно улыбнулся, показывая своей улыбкой, что он понимает больше меня и знает какую-то, ему одному известную, правду. Помедлив немного, он сказал:

- А зачем мне все это? Раньше у меня в Дюшамбе был свой дом, а теперь у меня нет дома. Раньше у меня была в Гарме своя земля, а теперь у меня нет земли. Я стал беднее, чем был когда-нибудь прежде...

___

Через десять дней я уже был на самой окраине нашей большой страны, и крепкий, ко всему привыкший осел нес меня на своей спине по опасной подвесной дороге, где жизнь и смерть ходят рядом. Я приближался к городу Хорогу, этому главному и единственному городу Горного Бадахшана, по улицам которого плавают облака. Заваленный безобразными камнями, этот город напоминал о первых днях сотворенной Богом земли. Здесь небо казалось ближе, чем земля, и с каждым {144} новым подъемом дышать становилось труднее. Я остановился на ночлег в придорожной чай-хане, на перевале, и не успел заметить, как толпа босоногих таджиков, одетых в пестрые ватные халаты, требовала допустить их к "писарю" из Москвы. Я спросил у несчастных, чего им от меня надо?

- Добрый господин, - говорил за всех один наиболее смелый старик, пригибаясь при этом, как будто его ужалила змея. - Нас теперь здесь все притесняют и за нас некому заступиться...

Он стал просить меня передать в Москве жалобу русскому царю на советскую власть.

- Русские нас никогда не притесняли, - продолжал старик, смотря на меня слезящимися глазами. - Мы знаем русских, они и теперь живут среди нас. В Хороге, например, много русских со своими женами и детьми...

От них я узнал тогда о большой группе русского населения, живущей в Хороге может быть сто лет. Там стоял бессменно русский пограничный отряд, пополнявшийся новыми силами только тогда, когда старые солдаты умирали или гибли в суровых условиях высокогорной службы. С приходом к власти большевиков, они навсегда поселились в этой глуши, надеясь, что горы и камни защитят их от большевиков, как в свое время они защитили таджиков от Чингис-хана. Этих русских уже нельзя было отличить от таджиков - они подражали им во всем, приспосабливаясь к условиям местной жизни. Мужчины носили пестрые ватные халаты, расписанные цветами не растущих на Памире роз, подстригали по таджикски усы и бороды, и научились часами {145} сидеть на скрещенных ногах, греясь у мангала с тлеющими углями. Русские женщины носили здесь шаровары, завязанные узлом у самых щиколоток, украшали себя тяжелыми браслетами и мелким серебром, вышедших из употребления монет. Волосы зачесывали они в крутые мелкие косички, точно намеренно стараясь повредить красоте своего русского лица. Но это наружное превращение не повредило их душе - они сохранили в чистоте свою православную веру, которая давала им все, в чем испытывает нужду верующий человек. Каждый русский дом напоминал здесь часовню с расписанными стенами, с увезенными из своих родных сгл старинными иконами в позолоченных окладах. Темные, совсем почерневшие лики выступали из них, как живые, и всегда зажженные лампадки горели тем вечным, негаснущим светом, который примиряет и утешает всех. Никто не мешал здесь их усердной молитве, и потому они всегда чувствовали близость Бога. Здесь еще жила среди людей любовь, верующие не скрывали своей веры, добрые не стыдились своей доброты, и чувство сострадания ни у кого не вызывало удивления.