Александр Ромашкин - Мемуары

На обратном пути в Петроград мы от нечего делать травили анекдоты про царя и все трое так сдружились, что Железняк тут же зачислил меня и пилота в свой особый отряд Красной Гвардии (да-да, Красной Армии еще не было и в помине, а гвардия уже была - ее создали специально для восстания). Прибыв в штаб революции в Смольный, мы узнали, что Керенского в Зимнем не было - он находился в Гатчине, где его успешно арестовали без нашего участия. Через пять дней после ареста ему удалось бежать, переодевшись в матроса. Он отправился в Москву, где все еще сопротивлялись засевшие в Кремле кадеты, но пока он добрался до Белокаменной, сопротивление было подавлено. Керенскому ничего не оставалось делать, как бежать на автомобиле британской военной миссии в Финляндию, а оттуда - в Англию. Когда он прибыл оттуда в Париж, русская эмиграция уже была полна слухами, будто он бежал в Англию в женском платье, и за глаза его прозвали Александрой Федоровной. Это прозвище его преследовало и в Австралии, куда он уехал с женой-австралийкой, и в Нью-Йорке, где он умер в возрасте 86 лет в тот год, когда "все прогрессивное человечество" праздновало столетний юбилей

-Ленина.

Но вернусь к тем памятным событиям. Меня закружил мятежный вихрь истории: послереволюционная неделя была очень горячей. Первым декретом нового правительства был не "декрет о земле", как принято считать, а распоряжение о временном, но повсеместном закрытии газет. Ленин был истинным гением революции: он прекрасно понимал, что победа может быть бескровно обеспечена, если с самого начала взять в свои руки рычаги информации. Почту, телеграф, телефон - захватить, а враждебные газеты - закрыть. Все гениальное - просто. Даже в столице бОльшая часть обывателей узнала о революции только после нового года, что уж говорить о провинции! Вместе с тем, сразу же были разосланы революционные депеши за рубеж, в надежде на то, что "более многочисленный и сознательный" рабочий класс западных стран поддержит российский пролетариат. Ни о каком массовом сопротивлении восстанию в таких условиях информационной блокады не могло идти и речи, этим и объясняется "триумфальное шествие революции".

Таким образом, на следующий день после восстания мы разъезжали с Железняком по городу, опечатывая типографии, а потом еще два дня проверяли сохранность печатей. Работающие печатные станки тут же разбивались заранее заготовленным стальным молотом. Затем, 29 октября по старому стилю, нас бросили на подавление кадетского восстания, а на следующий день мы схлестнулись с казаками. И пошло-поехало... Спали по четыре часа в сутки, а все остальное время посвящали борьбе за светлое будущее.

5 января 18-го года наш отряд выслали на охрану Учредительного собрания.

Большевики тогда были настроены довольно мирно: не было еще ни эсеровского террора, ни убийства Урицкого, ни покушения на Ленина...

Задание у нас было одно: следить за порядком и охранять депутатов Учредиловки. Поначалу у нас и впрямь было благодушное настроение, но к вечеру оно начало портиться по той простой причине, что у нас закончились харчи. Собирались-то мы на несколько часов, а торчать там пришлось с утра до вечера. К тому же, у нашего командира как на грех вышел весь марафет, и он был на грани ломки. Естественно, караул устал... Если бы разгон Учредительного собрания планировался заранее, его бы сразу разогнали. Но все вышло экспромтом: раздраженный бесконечной болтовней депутатов Железняк в шутку обнажил гранату, а слабонервные интеллигенты с переляку разбежались. Вот вам и вся история.

Отдельно хочу рассказать о своей встрече с Владимиром Ильичем. Произошло это в начале марта. Немцы подходили к Питеру, и правительству пришлось срочно эвакуироваться в Первопрестольную. Отряду Железняка было поручено охранять совнаркомовский эшелон. Только мы отъехали, командир послал меня отнести чай и постельное белье Ленину. Под его кабинет было выделено целое купе, а в соседнем, спальном купе, ехали Надежда Константиновна и Мария Ильинична.

Когда я зашел в купе-кабинет Ленина, Владимир Ильич просматривал телеграфные ленты. Он машинально поблагодарил меня, а потом поднял глаза и несколько удивился, увидев перед собой мальца в матросской форме, с тяжелой гранатой за поясом.

- А скажи, 'юбезный, сколько годков тебе будет? - спросил он, хитро прищурившись.

Я в ту пору неизменно прибавлял себе минимум три года и, не поведя бровью, нагло соврал вождю:

- Пятнадцать!