Александр Ромашкин - Мемуары

Казнь нацистских преступников через повешение: в крыше специльного барака под казненным открывался люк В июне 1951 года я вышел на свободу и по заданию из центра отправился в бессрочный отпуск. Приказ был лаконичен: "Отдыхать". Это меня как опытного чекиста слегка настораживало, ведь я и так шесть лет "отдыхал" на нарах, если не считать непыльной работенки по организации ЦРУ. Не оговаривались в приказе и столь важные вопросы, как отдыхать, где и на какие средства. Благо, американцы оказались честными ребятами и выдали мне тайный гонорар за работу на "дядюшку Сэма". Сумма была не ахти какая, но ее вполне хватило на то, чтобы поселиться с женой и детьми на скромной вилле в Швейцарии и, не заботясь о добывании куска хлеба, расслабленно предаться мемуарам. Однако вскоре "швейки" попросили меня покинуть страну. Формальных претензий у жандармов не было, но мне намекнули, что не потерпят у себя нацистского преступника, хотя бы и отбывшего срок. Пришлось перебраться в маленький итальянский городок Палланца на берегу озера Маджоре. Там я продолжил свое писательство.

Гром грянул как всегда неожиданно, средь ясной погоды. На всю оставшуюся жизнь я запомнил в подробностях тот роковой день. Было начало мая, легкий утренний ветерок доносил с гор едва уловимые ароматы цветущей лаванды. Над гладкой поверхностью озера, лазуревой эмалью застывшей в лучах выглянувшего из-за скалы солнца, резвились белокрылые шумливые чайки. Под окном слышался плеск воды и скрип мокрых простыней: служанка стирала в жестяном корыте белье. Время от времени на открытую веранду залетали радужные мыльные пузыри. Моя жена стучала по клавишам пишущей машинки, а я диктовал, неспешно прохаживаясь взад-вперед по певуче прогибающимся половицам: "Переодевшися и освежившись, я окольными путями направился в немецкое посольство и попросил аудиенции у немецкого посла фон Шторера..." Да, я четко запомнил эту дурацкую фразу, на которой оборвалась моя жизнь "среди загнивающего капитализма" и началось возвращение в "светлое будущее человечества"! Именно на этой фразе за воротами протренькал глухой велосипедный звонок местного почтальона.

Дети открыли калитку и приняли от него телеграмму. Жена посмотрела на меня с тревогой: самой хорошей для нас новостью было отсутствие новостей, как выражаются англичане.

- Что-то серьезное? - спросила она, отрываясь от машинки.

- Нет, все в порядке. Тетя Брунгильда родила мальчика, - ответил я как можно более беззаботно.

- Кто-кто? - удивилась она.

- Ну, я тебе когда-то говорил про нее. Моя тирольская тетушка. Кстати, очень здорово солит огурцы.

- Огурцы?!

- Да, что в этом удивительного? Пойду куплю сигарет...

Подхватив пиджак, я спешно вышел, стараясь не смотреть на жену и детей.

Я видел их в последний раз. Жена не была посвящена в мои служебные тайны, и я не мог сообщить ей истинного содержания кодированной телеграммы: мне надлежало незамедлительно явиться по указанному на бланке обратному адресу. К полуночи я добрался на поезде до альпийской деревушки, где находилась дача советского посла в Австрии, и тотчас, без всяких объяснений, меня запаковали в дипломатический вализ и отправили по почте на площадь Дзержинского. Через два дня я уже был в следственном изоляторе. Мне выдали бумагу и ручку и "попросили" восстановить по памяти все, что я успел написать в своих мемуарах.

Да, страсть к бумагомаранию сгубила меня! Вскоре я понял, что произошло:

после того, как я не выполнил приказ о казни Мюллера, Центр перестал доверять мне и опекал меня на каждом шагу. Даже в Нюренбергской тюрьме НКВД подсаживало ко мне в камеру своих опытных агентов под видом подследственных эсесовцев. Когда я освободился, Центр позаботился о том, чтобы я ни на минуту не оставался без присмотра, проявив при этом определенное коварство. И вот, такой матерый разведчик как я ровным счетом ничего не заподозрил, когда на мое объявление о найме служанки откликнулась некая молоденькая гречанка, смазливая в меру кокетливая хохотушка. С виду она была глупа как пробка, и все ее мысли, казалось, выражались у нее на лице: карие глаза с мечтательной поволокой под сенью длинных густых ресниц, неизменно полураскрытые и влажные, будто намасленые, губы и капризно вздернутый вверх угловатый подбородок, из-за чего ее шея казалась неприлично обнаженной, и постоянно хотелось укусить ее, чтобы она спряталась в кружевной воротничок ситцевого платьица.

С первого же дня эта озабоченная стервочка настрырно пыталась соблазнить меня: пользуясь тем, что я поднимался раньше всех, чтобы сделать на веранде зарядку, она выходила во двор, наливала из бочки в тазик дождевую воду, сбрасывала ночную рубашку и, аккуратно повесив ее на бельевую веревку, медленно и вдумчиво натирала свое молодое упругое тело мыльной губкой. Когда я вызвал ее к себе в кабинет и отчитал за безудержный эксгибиционизм, она покрылась пунцовыми пятнами, разревелась и рухнула на ковер, умудрившись при этом упасть так, что подол ее легкого платья задрался чуть ли не до лопаток. Я привел ее в чувство, плеснув ей на спину холодной воды из графина. После моей взбучки утренние купания прекратились, но она стала при первой же возможности отлавливать меня наедине где-нибудь в коридоре, на кухне или в чулане