Иван Бунин - Деревня

- Ой, малый! - сказал раз приказчик. - Наскрозь тебя вижу: придираешься ты лыжи наладить. Забираете, сукины дети, денежки вперед, да и норовите в кусты.

- Это, может, бродяга какой так-то норовит, а не мы, - отрезал Серый.

Но приказчик намека не понял. И пришлось действовать решительнее. Заставили раз Серого навозить к вечеру хоботья для скотины. Он поехал на гумно и стал навивать воз соломы. Подошел приказчик:

- Разве я тебе не русским языком сказал - хоботье накладать?

- Не время его накладать, - твердо ответил Серый.

- Это почему?

- Путные хозяева хоботье в обед дают, а не на ночь.

- Да ты-то что за учитель такой?

- Не люблю морить скотину. Вот и учитель весь.

- А везешь солому?

- На все время надо знать.

- Сию же минуту брось накладывать!

Серый побледнел.

- Нет, дела я не брошу. Дела мне нельзя, бросать,

- Дай сюда вилы, собака, и отойди от греха.

- Я не собака, а хрещеный человек. Вот отвезу - и отойду. И совсем уйду.

- Ну, брат, навряд! Уйдешь, да вскорости и назад, в волость припрешь.

Серый соскочил с воза, бросил вилы в солому.

- Это я-то припру?

- Ты-то!

- Ой, милый, не припри ты! Авось и за тобой знаем. Тоже, брат, не похвалит хозяин...

Толстые щеки приказчика налились сизой кровью, белки выпучились.

- А-а! Вот как! Не похвалит? Говори же, когда такое дело, - за что?

- Мне нечего говорить, - пробормотал Серый, чувствуя, что у него сразу отяжелели ноги от страха.

- Нет, брат, брешешь - скажешь!

- А куда мука девалась? - внезапно крикнул Серый.

- Мука? Какая такая мука? Какая?

- Сляпая. С мельницы...

Приказчик мертвой хваткой сгреб Серого за ворот, за душу - и на мгновение оба замерли.

- Ты что же это, - за пельки хватать? - спросил Серый спокойно. Задушить хочешь?

И вдруг яростно завизжал:

- Ну, бей, бей, пока сердце кипит!

И, рванувшись, вырвался и схватил вилы.

- Ребята! - заорал приказчик, хотя кругом никого не было. - За старостой! Прислушайте: он меня заколоть хотел, сукин сын!

- Не суйся, нос сшибешь, - сказал Серый, держа вилы наперевес. - Авось не прежнее вам времечко!

Но тут приказчик размахнулся - и Серый торчмя головой полетел в солому...

Все лето Серый сидел опять дома, поджидая милостей от Думы. Всю осень шатался от двора к двору, надеясь пристроиться к кому-нибудь, едущему на клевера... Загорелся однажды новый омет на краю деревни. Серый первым явился на пожар и орал до сипоты, опалил ресницы, промок до нитки, распоряжаясь водовозами, теми, что кидались с вилами в огромное розово-золотое пламя, растаскивали во все стороны огненные шапки, и теми, что просто метались среди жара, треска, льющейся воды, гама, наваленных возле изб икон, кадушек, прялок, попон, рыдающих баб и сыплющихся с обгорелых лозин черных листьев... Как-то в октябре, когда после проливных дождей и ледяной бури застыл пруд и соседский боров соскользнул с мерзлого бугра, проломил лед и стал тонуть, Серый первый, со всего разбега, шарахнулся в воду - спасать... Боров все равно утонул, но это дало Серому право прибежать с пруда в людскую, потребовать водки, табаку, закуски. Сперва он был весь лиловый, зуб на зуб не попадал, еле шевелил белыми губами, переодеваясь во все чужое, в Кошелево. Потом ожил, захмелел, стал хвастать - и опять рассказал о том, как он честно-благородно служил у попа и как ловко выдал прошлый год свою дочь замуж. Он сидел за столом, с жадностью жевал, заглатывая брусочки сырой ветчины и самодовольно повествовал:

- Хорошо. Снюхалась она, Матрюшка-то, с Егоркой, с этим... Ну, снюхалась и снюхалась. Нехай. Сижу как-то? под окошечком, вижу - раз Егорка прошел мимо избе, два... а моя - все нырь да нырь к окошечку... Значит, обдумали дело, думаю себе. И говорю бабе: ты тут нормочку скотине дай, а я пойду, - на сходку повещали. Сел за избой в солому, сижу, жду. А уж снежок первый напал. Вижу опять снизу крадется Егорка... А она и вот она. Зашли за погреб, потом - шмыг в избу в новую, в пустую, рядом. Подождал я сколько-нибудь...

- История! - сказал Кузьма и болезненно усмехнулся.

Но Серый принял это за похвалу, за восхищение его умом и хитростью. И продолжал, то возвышая голос, то едко понижая его:

- Стой, слухай, что дальше-то будет. Подождал, говорю, сколько-нибудь да за ними... Вскочил на порог - прямо на ней и прихватил! Перепужались они - до страсти. Он, как куль, наземь с нее свалился, а она обмерла, лежит, как утка... "Ну, говорит, бей меня теперь". Это он-то. "Бить, говорю, ты мне не нужо-он..." Поддевочку его взял, пинжачок тоже, оставил в одних подштанниках, - почесть в чем мать родила... "Ну, говорю, ступай теперь, куды хочешь..." А сам домой. Смотрю и он сзади идет: снег белый, - и он белый, идет, сопит... Деться-то некуда, - куда кинешься? А моя Матрена Миколавна, как я только из избе, - в поле! Закатилась - насилу соседка под самым Басовым за рукав поймала, ко мне привела. Дал я ей отдохнуть и говорю: "Мы люди бедные ай нет?" Молчит. "Мать-то у тебя убогая ай умная?" Опять молчит. "Как ты нас оконфузила? А? Ты что ж, полон угол мне их нашвыряешь, выбледков-то своих, а я глазами моргай?" Ну, и зачал ее лудить, - был у меня тут кнутик похоженький... Просто сказать, всю пояснику ей изрубил! А он сидит на лавке, голосит. Взялся потом за него, за голубчика...