Иван Бунин - Деревня

- Выучил....

- А ну-ка.

И Сенька еще быстрее забормотал - про всадника, ехавшего над Невой по лесам, где были только

Ель, сосна да мох сядой...

- Седой, - сказал Кузьма, - а не сядой.

- Ну, сидой, - согласился Сенька.

- А всадник-то этот кто же?

Сенька подумал.

- Да колдун, - сказал он.

- Так. Ну, скажи матери, чтоб она хоть виски-то тебе подстригла. Тебе же хуже, когда учитель дерет.

- А он ухи найдет, - беспечно сказал Сенька, снова берясь за ногу, и запрыгал по выгону.

Мыс и Дурновка, как это всегда бывает со смежными: деревнями, жили в постоянной вражде и взаимном презрении. Мысовые считали разбойниками и побирушками дурновцев, дурновцы - мысовых. Дурновка была "барская", а на Мысу обитали "галманы", однодворцы. Вне вражды, вне распрей находилась только Однодворка. Небольшая, худая, аккуратная, она была жива, ровна и приятна в обращении, наблюдательна. Она знала, как свою, каждую семью, и на Мысу и в Дурновке, первая извещала усадьбу о каждом, даже малейшем деревенском событии. Да и ее жизнь знали все отлично. Она никогда и ни от кого ничего не скрывала, спокойно и просто рассказывала о муже, о Дурново.

- Что ж делать-то, - говорила она, легонько вздыхая. - Бедность была лютая, хлебушка и в новину не хватало. Мужик меня, правду надо сказать, любил, да ведь покоришься. Целых три воза ржи дал за меня барин. "Как же быть-то?" - говорю мужику. - "Видно, иди", - говорит. Поехал за рожью, таскает мерку за меркой, а у самого слезы кап-кап, кап-кап...

Днем работала она не покладая рук, по ночам штопала, шила, воровала щиты на чугунке. Раз, поздно вечером, выехал Кузьма к Тихону Ильичу, поднялся на изволок и обмер от страха: над потонувшими во мраке пашнями, на чуть тлеющей полосе заката росло и плавно неслось на Кузьму что-то черное, громадное...

- Кто это? - слабо крикнул он, натягивая вожжи.

- Ой! - слабо, в ужасе крикнуло и то, что так быстро и плавно росло в небе, и с треском рассыпалось.

Кузьма очнулся - и сразу узнал в темноте Однодворку. Это она бежала на него на своих легких босых ногах, согнувшись, взгромоздив на себя два саженных щита - из тех, что ставят зимой вдоль чугунки от заносов. И, оправившись, с тихим смехом зашептала:

- Напугали вы меня до смерти. Бежишь так-то ночью - дрожишь вся, а что ж делать-то? Вся деревня топится ими, только тем и спасаемся...

Зато совершенно неинтересный человек был работник Кошель. Говорить с ним было не о чем, да он и не словоохотлив был. Как большинство дурновцев, он все только повторял старые немудреные изречения, подтверждал то, что давным-давно известно. Погода портилась - и он посматривал на небо:

- Портится погодка. Дожжок теперь для зеленей первое дело.

Двоили пар - и он замечал:

- Не передвоишь - без хлеба посидишь. Так-то старички-то говаривали.

Он служил, в свое время, был на Кавказе, но солдатчина не оставила на нем никаких следов. Он ничего не мог рассказать о Кавказе, кроме того только, что там гора на горе, что из земли бьют там страшно горячие и странные воды: "положишь баранину - в одну минуту сварится, а не вынешь вовремя - опять сырая станет..." И нисколько не гордился тем, что повидал свет; он даже с презрением относился к людям бывалым: ведь "шатаются" люди только поневоле или по бедности. Ни одному слуху не верил - "все брешут!" но верил, божился, что недавно под сельцом Басовым катилось в сумерки тележное колесо - ведьма, а один мужик, не будь дурак, взял да и поймал это колесо, всунул во втулок подпояску и завязал ее.

- Ну, и что же? - спрашивал Кузьма.

- Да что? - отвечал Кошель. - Проснулась эта ведьма нарани, глядь - а у ней подпояска из рота и из заду торчит, на животе завязана...

- А чего ж она не развязала-то ее?

- Видно, узел закрещен был.

- И тебе не стыдно такой чепухе верить?

- А мне что ж стыдиться? Люди ложь, и я тож. И любил Кузьма только напевы его слушать. Сидишь в темноте у открытого окна, нигде ни огонька, деревня чуть чернеет за логом, тихо так, что слышно падение яблок с лесовки за углом дома, а он медленно похаживает по двору с колотушкой и заунывно-мирно напевает себе фальцетом: "Смолкни, пташка-канарейка..." До утра он караулил усадьбу, днем спал, -дела почти не было: с дурновскими делами Тихон Ильич поспешил в этот год управиться рано, из скотины оставил всего лошадь да корову.

Ясные дни сменились холодными, синевато-серенькими, беззвучными. Стали щеглы и синицы посвистывать в голом саду, снегири и еще какие-то неторопливые крохотные птички, стайками перелетавшие с места на место по гумну, падрины которого уже проросли ярко-зелеными всходами; иногда такая молчаливая легонькая птичка одиноко сидела где-нибудь на былинке в поле... На огородах за Дурновкой докапывали последние картошки. Стало рано темнеть, и в усадьбе говорили: "Как поздно машина-то теперь проходит!" - хотя расписание поездов ничуть не изменилось... Кузьма, сидя под окном, целый день читал газеты; он записал свою весеннюю поездку в Казакове и разговоры с Акимом, делал заметки в старой счетоводной книге, - то, что видел и слышал в деревне... Больше всех занимал его Серый.