Николай Рубан - Хомяк в совятнике

- Ты? Хлеборезом?!

- А че? Кто сказал, что по сопкам с гранатометом приятнее бегать, чем пайки шлепать?

- Какие пайки?

- Ну, из масла. Кругленькие такие, - показал Витька пальцами. - Все мечтал: вот дембельнусь, приеду в свое Бирюлево, как куплю на рынке масла вологодского пару кило, да батонов подмосковных, да как сяду, да как начну прикалываться! А приехал - даже и не тянет... Ну, чего ржете? В армии хлеборез - самая классная должность - скажи, Сань? - кивнул он мне.

- Да я в армии только на сборах был, в институте, - смутился я.

- А какая разница? Все равно ведь знаешь, подтверди им...

Удивительно, но ребята словно и не чувствовали почти двух десятков лет разницы между мной и ими. Обращались совершенно на равных: Саня и Саня, свой парень. Более того, в чем-то их отношение ко мне было покровительственным, словно к младшему братишке. Совершенно искренне радовались за меня. Витька торжественно вручил мне "разника" (или "тошнотика", так они его еще называли) - тяжеленький сине-белый значок парашютиста на армейской "закрутке". Вадик одарил меня поляроидными снимками - я в шеренге с ребятами во время осмотра, в кабине, у двери перед прыжком с перекошенной физиономией... Когда только успел снять, я и не заметил даже - похоже, я тогда вообще мало чего вокруг себя замечал.

А хозяйственная Зина без лишних разговоров отобрала мою куртку и аккуратно подштопала надорванный рукав: "Давай, без разговоров! За вами не посмотришь, так штаны потеряете, как дети малые, ей-богу... ". Наверное, у парашютистов по-другому и не бывает, перед небом все равны - что старый, что малый. Фу, какие высокопарные банальности лезут в голову...

Просто удивительно, сколько вместил в себя тот короткий осенний день. Не знаю, был ли он лучшим в моей жизни, но... Шуршат шины по асфальту, расстилается навстречу золотое чудо осени, рядом товарищ (и даже не верится, что всего неделю назад не знал его); сладко побаливают мышцы и обветренные губы и свежи еще в памяти запахи керосинного выхлопа самолетного двигателя, сухого перкаля, аэродромной полыни. И за плечами - п о с т у п о к, который совершил ты. Сам. И молодо бродит кровь, и чувствуешь, что - живешь. Как же давно я не чувствовал этого! Что хотите, а такое не забывается.

И главная награда за этот день меня ждала дома: нежданно-негаданно приехала Ленка. У меня аж в глазах защипало, когда увидел ее - тощенькую, успевшую загореть за две недели до кофейного цвета, с выгоревшими волосами, глазастую.

Бестолковые, сумбурно-радостные слова. Что? Как? Почему так рано? Почему не позвонила? Ленка, я соскучился! А вот специально нагрянула к вам, как снег на голову, на всех грешках вас прижучить! Ты где весь день шлялся, признавайся, папаша! А чего хромаешь? Где-где?! На каком аэродроме? Чего это ты там делал?!

- Так, стоп! - вскинул я руки, - Девчата, я вам должен кое в чем признаться. Светланка, в первую очередь - тебе. Только не перебивайте, я и сам сто раз собьюсь.

Притихли мои девчата, смотрят выжидающе. Что за сюрпризик им папаша приготовил? Ох, как не хочется во всем признаваться-то... А надо, куда деваться. Ну, давай, Саня.

В общем, выложил я им все. Про кассету с "Шинелью", про Серегину программу, про мое глупое вранье и про сегодняшний день. Пока рассказывал взмок еще хуже, чем во время прыжка. Барышни слушали меня с раскрытыми ртами - давно я их такими не видел. Наверное, решили, что спятил почтенный папик.

- Вот и все, - вытер я лоб, - Теперь можете меня презирать.

x x x

Когда у человека славное настроение, то и все вокруг кажется славным, даже если небо затянуло унылой пеленой, готовой расплакаться бесконечной осенней моросью. И пусть березы не горят жидким огнем в стылой синеве, а тускло светятся благородным старым золотом сквозь прохладный туман - все равно они замечательные. И до чего же упоительно пахнет грибной сыростью палая листва! Почему в городе этот запах бывает только ранним утром и поздним вечером? Заглушает его бензиновая вонь или мы сами его не замечаем на бегу?

В таком вот чудесном настроении я вышел из подъезда и чуть ли не вприпрыжку (нога совсем уже почти не болела) направился к остановке автобуса. Навстречу мне громыхал тележкой, сооруженной из старого корыта и колес от детской коляски наш дворовый бард-алканавт Семеныч. Личность неопределенного возраста, в черном бушлате на голое тело, отвислых трениках и могучих прохорях-говнодавах. Трехдневная щетина и седоватые патлы до плеч, схваченные на лбу черно-белым "хайратником". И конечно же, в сопровождении верной свиты - рыжей Дамки и пегого Тузика, преданных ему до последнего лишая.