Александр Амфитеатров: Брат и сестра

Пообѣдали мы честь честью, — потомъ перешли въ гостиную, Анфиса Даниловна съ Анной Порфирьевной плетутъ бабьи разговоры, а я по комнатѣ хожу, дѣлаю моціонъ; такая ужъ у меня привычка, чтобы прохаживаться, поѣвши. Пощупалъ я ручку на двери въ распроклятый этотъ кабинетъ: заперто. То-то! — думаю, — такъ-то лучше: сны снами, а запираться не мѣшаетъ: тогда, пожалуй, не будутъ и стулья опрокидываться, и карандаши падать со стола…

Но только, что я это подумалъ, слышу, что за дверью какъ будто шорохъ какой-то, — не то шепчутся, не то смѣются… Я и сообразить не успѣлъ, въ чемъ дѣло, какъ вдругъ въ кабинетѣ — звонокъ, да порывистый такой, съ раскатомъ, точь въ точь, какъ покойникъ звонилъ… Меня, знаете, такъ и отшибло отъ двери, а Анфиса Даниловна вскочила съ мѣста:

— Что это? что это?..

Машетъ руками, глаза изо лба выпрыгнуть хотятъ — бѣлые совсѣмъ, прозрачные, какъ стекло… Сколько, кажись, не было у нея крови въ тѣлѣ, вся прилила къ лицу, и сдѣлалось оно отъ того совсѣмъ синее; на шеѣ жилы вздулись, какъ веревки.

А звонокъ вдругорядь… въ третій разъ… потомъ — бухъ о дверь! словно съ сердцемъ бросили его; звякнулъ и замолчалъ.

Какъ вскрикнетъ наша барышня:

— Ваня!.. иду!.. сейчасъ!.. Ваня!..

Подбѣжала къ двери, вынула ключъ изъ кармана, а въ замочную-то скважину попасть и не можетъ… ткнула раза два мимо, застонала, да и упала прямо лицомъ на дверь… Тутъ ей и смерть приключилась. Анатомили ее потомъ: умерла, царство ей небесное, какъ разъ тою самою мудреной болѣзнью, что докторъ насъ предупреждалъ…

Горько намъ было потерять Анфису Даниловну, а особенно горько, что опять-таки не кто другой въ ея смертномъ часѣ виноватъ, какъ наша Гашка. Забрались они съ такимъ-же сорванцомъ сосѣдскимъ мальчишкой по березѣ до самаго покойникова окна. А Анфиса Даниловна, какъ провѣтривала съ утра комнату, такъ и оставила окно открытымъ. Гашку и осѣнило: сёмъ-ка влѣземъ!.. Влѣзли. Попался имъ на глаза колокольчикъ: давай, испугаемъ нашихъ! — и ну звонить. Точно, что испугали, — могу сказать!

Никогда я свою Гашку пальцемъ не трогалъ, по тутъ, надо признаться, выдралъ. До сего времени помнитъ. Потому, помилуйте! она, конечно, дурного въ умѣ не имѣла, — однакоже, какой грѣхъ произошелъ черезъ нее!.. Я свою Гашку люблю до страсти, и все безпокоюсь насчетъ этой ея исторіи, то есть въ смыслахъ возмездія-съ… И хоть приходскій нашъ батюшка очень урезонивалъ меня: какое же тебѣ возмездіе, ежели тутъ — видимый перстъ Провидѣнія? — однако, я какъ-то… того!.. и посейчасъ въ сомнѣніи. Поэтому, я и охочъ разсказывать свою бѣду добрымъ людямъ, кто не скучаетъ слушать, хоть разсказывать-то ее, пожалуй, и не очень гоже: мало-ль, что другой подумаетъ? Что-же дѣлать, коли у меня душа говоритъ, и совѣсть ободренія проситъ?.. Мы люди темные: гдѣ намъ въ одиночку разобраться съ собою? На міру-то оно виднѣе: что — перстъ, что — не перстъ…

1911

Извѣстный русскій монастырь (Московской губерніи, при посадѣ Воскресенскомъ).