Иван Леонтьев-Щеглов - Поручик Поспелов

— Почем знать, — добавил он, слабо улыбаясь, — может быть провидение хочет избавить вас от безвременной смерти!

Наконец адъютант встал, расплатился, закурил папироску, небрежно сунул руку поручику и, пуская изящные кольца дыму, направился к выходу. По уходе адъютанта поручик поглядел внимательно в мою сторону, встал и решительно подошел ко мне признаться, я только этого и хотел.

— Вы меня простите, — начал он, — что я к вам так прямо подошел. Мы в одинаковых с вами обстоятельствах, и это должно нас немножко сблизить… Поручик Поспелов.

Я назвал себя, подал руку и почувствовал энергическое, хорошее пожатие. Я думаю, никогда так легко не знакомятся и так близко не сходятся, как во время войны и в особенности молодые артиллерийские офицеры. Поэтому нет ничего удивительного, что не прошло и четверти часа, как мы беседовали уже без всякого стеснения. Поспелов сообщил мне, что когда от ***-ой артиллерийской бригады потребовали офицера в действующую кавказскую армию, он, находившийся не в ладах с батарейным командиром, вызвался ехать и попал, что называется, из огня да в полымя. Я в свою очередь рассказал ему о себе. Оказалось, что мы одного выпуска, только из разных училищ; нашлись некоторые общие знакомые, наконец, нас связывали одинакие симпатии к генералу К. Все это сделало то, что за второй бутылкой пива мы уже чувствовали себя наполовину друзьями.

Что особенно поражало в Поспелове — это безыскусственность манеры, с которой он обращал к вам свою речь; чуть ли не с первых же слов он начал мне говорить «голубчик», и в его устах это скороспелое признание не только не отзывалось нахальством или пошлостью, но было так тепло и просто, как будто бы иначе и быть не могло; кроме того, отсутствие фразы и своеобразная простота языка придавали его речи необыкновенную силу убежденности. Все это вместе производило прочное и оригинальное впечатление.

— Вы знакомы с С-ским? — он назвал франтоватого капитана.

Я отвечал ему, что теперь вспоминаю, что я однажды с ним встретился в канцелярии управления и что он произвел на меня далеко не благоприятное впечатление своим покровительственным тоном и пошловатою внешностью.

— Молодчик, нечего сказать! — усмехнулся Поспелов. — Ведь он мой товарищ по училищу, как же-с; всего лишь годом раньше выпущен. Юнкером был славный малый, хотя, признаться, фатоват маленько, а теперь полюбуйтесь, как себя обработал — и на человека непохож стал… В глазах как по писаному прочесть можно: «У меня казенная квартира, казенное отопление и освещение, и мне до вас, господа, дела нет!» И ведь, пари держу, взятки берет, не деньгами, конечно, а как истый джентльмен — лошадьми… Безобразно!!

Подошел слуга: мы расплатились, но покидать своих мест и не думали.

— Удивительный, право, нынче народ, — продолжал Поспелов, — или хищник, или уж наверное «делец». Например, у нас в бригаде — защищать не буду — все по большей части «хищники»; а ежели и есть кто подобропорядочнее — прослужит год в строю и уж непременно полезет в академию.

— Вы что-то уж очень враждебно настроены против академии, — я не мог не улыбнуться. — По-моему, это самый естественный исход.

— То есть, что вы подразумеваете под естественным исходом?

— А то, что строевая служба не может долго удовлетворять развитой ум: человек начинает скучать, искать дела и натурально стремится в академию, в Петербург.

— Где, по окончании курса и находит «дело», то есть получает теплое местечко, заводится казенной квартирой, обеспеченной женой и живет себе в свое удовольствие. Совершенно естественный исход!

— Да, за неимением лучшего. Я сам думаю впоследствии пристроиться в академию. Потому что, действительно, какое же «дело» может быть в бригаде!

По губам Поспелова скользнула ирония:

— Как нет-с дела, помилуйте!

— Я хотел сказать: серьезного, общечеловеческого дела.

— Есть и такое дело, и не только серьезное — государственное-с дело.

— Например?

— А например-с, школа, батарейная солдатская школа?!

— Ну, ей у нас не придают особенного значения!

— Вот-с то-то и жалко, что не придают. А по-моему, она стоит всех ваших академий… Нет, вы мне только скажите, — перебил он меня, видя, что я намеревался протестовать, — что по-вашему важнее: приготовить ли себе теплый угол, вольготное житье — будем говорить прямо — «сделать карьеру» или же приготовить сотню-другую образованных солдат, которые, возвратясь к себе на родину, внесут в свои деревни свежую струю света, и, таким образом, подвинуть дело народного просвещения… Я вижу, вы мне хотите возразить: а специальное образование, а кто же будет разрабатывать ежегодно усложняющиеся вопросы военного дела; но ведь это меньшинство-с, на это нужны люди более или менее талантливые; разрешать хитрый вопрос, как лучше и дешевле истреблять людей, — на это то-же-с надо призвание, как и на более полезный труд, как быть химиком, ботаником или медиком. Нет, а вы представьте себе молодого, честного и неглупого офицера, но без особенного призвания ведать тайны военной науки: пробыв года два в строю, он непременно начнет «искать дела» — теперь ведь это у нас в моде… Дело, кажется, перед самым носом, а он его не видит; пожирает в газетах фельетонную болтовню о «народной школе», а в свою собственную школу даже и не заглянет, а ежели и заглянет, так или спустя рукава, или не с той стороны, откуда следует заглядывать… Вы, голубчик, только поймите, какое бы громадное значение получила рекрутская школа, если бы каждый офицер иначе взглянул на свои обязанности. Так нет — куда: этой деятельности нам, видите, мало, поднимай выше, а это пресловутое «выше» обыкновенно далее выгодного местечка нейдет — ей-богу так!.. Смеются над немцами, что будто они ужасные педанты, что у них какой-нибудь жалкий почтмейстер корчит из себя персону, воображает, что он делает нечто важное. Над этим смеются, а по-моему, право, тут есть чему поучиться.