Василий Немирович-Данченко - Анфиса Гордеевна

— Прочтите!

Она откинулась на подушку и даже глаза закрыла.

— Вслух, вслух!

— «Чайной розе от скромного василька!»

— Это я, — слабо простонала она, — чайная роза… Да. Вот как тогда благородно чувствовали!.. А ещё следующую карточку.

Я перевернул альбом. Там красовался уже штатский звездоносец и тоже с надписью:

— Вот видите, как тогда изъяснялись стихами! Но я была непреклонна. Я оставалась холодна и недоступна. Меня называли l'йtoile du Nord [9] Полярной звездой — фр . … Сам Адлерберг, — ах, если б вы знали, какой это был красавец! — говорил мне не раз: «Пожелайте, и я вас вознесу!» Но… я не пожелала. Я ждала… Мне всё стихи писали. Плакали даже. О, если б я вам рассказала всё! Теперь уже нет ничего этого. Теперь всё pour les купец… Я писала им , обращалась, и что ж? — мне прислали двести рублей! Вы понимаете, мне двести рублей! Но моё время ещё придёт. Я жду. Они должны меня найти, прийти сюда и молить меня… Я, разумеется, их прощу и тогда, тогда все меня узнают… И вы тоже… И я вас приглашу, расскажу вам всю мою жизнь, чтобы вы после моей смерти написали мою биографию. Прощайте, прощайте! Оставьте меня моим слезам и воспоминаниям!

Она подала мне руку ладонью вниз, как делают это театральные королевы для поцелуя благородных милордов.

После того я ещё несколько раз видался с Анфисой Гордеевной и познакомился со всеми её «номерами».

Раз старуха прибежала ко мне радостная, возбуждённая.

— Господь-то! А ещё говорят нет Бога!.. А Он вот!..

— Что случилось у вас?

— Мой-то командир… Скажите, пожалуйста… С супризом очутился. То есть я вам скажу… и до сих пор не верю. Точно во снях прикинулось.

— Да вы объясните толком.

— Капитан… Он самый… У него в Сибири тётка померла. Вот мы сомневались, а она, тётка, как себя оказала!

— Ну, что ж из этого?

— Большущие капиталы оставила и все как есть до последней копейки капитану.

— Поздравляю вас. Теперь от него вам будут великие и богатые милости.

— Мне что… Мне ни к чему. А точно что моих-то мне хотелось бы успокоить. Шурочке теперь отдельную комнату. Гуле тоже. Ну, и генеральше. Она давно по красным занавескам тоскует.

— То есть как же это?

— А вот подите же. Говорит, пока не повесят мне красных занавесок, самая я несчастная женщина в мире буду. Красные занавески и ширмы у кровати, тоже красные. И Игнашенька наш по зимам в холодном пальто щеголяет. Я ему от капитанских щедрот-то первым делом ватную подкладку и барашковый воротник.

— А себе?

— Ну, ещё! И так слава Богу. Мне теплее нельзя. Я так привыкла. В холодное время бежишь как рысак. Ну, и поспеваешь везде. У нас такое торжество! Шура пирог с луком загнула. Для генеральши — бламанже со свечкой, чтобы внутри горела. У Эвхаристовых форму выпросила. Как в первых домах, помилуйте. Нужно же утешить. У папеньки ейного, у генерала, завсегда со свечкой было.

Капитана мы все провожали на железную дорогу. Он был пьян и весел и всем обещал «не забыть».

— Ты меня, старушка, вот как помянешь! — трепал он по плечу Анфису. — Я тебя обогрею, небось. Без сладкого куска не останешься. Ты теперь на меня уповай!

Анфиса Гордеевна в слезах, но счастливая, кланялась и загодя благодарила.

— Только доеду и сейчас тебе по почте пакет с пятью печатями. Получай. С вложением. Я тебя утешу.

Она смеялась, точно её щекотали, и, оборачиваясь к нам, говорила:

— Уж не знаю, каким мне угодникам молиться.

Когда капитан уехал, первые месяцы она была в каком-то радостном тумане. Каждую неделю забегала на почту и спрашивала:

— Ничего мне нет?

— Ничего.

— Ну, значит, завтра будет.

Таких завтра прошло без числа. В чаянии пакета с пятью печатями, она присмотрела красные занавески и ширмочки и всё удивлялась, как это медленно ходит почта. Прошли весна, лето, наступила осень, а от капитана никакого «вложения» не следовало. Но Анфиса не теряла надежды.

— В Сибири-то, сказывают, реки во как разливаются. Ну, уж на днях, должно быть, наверное получу.

Только зимою она нахмурилась и на мои вопросы о капитане отмалчивалась.

— Да вы бы ему написали.

— Зачем?

— Должен же он…

— И ничего он не должен. Разве я для себя? Я для своих.

— Да вы его сколько времени кормили!

— А Бог-то меня сколько кормит?… Этого, господин, считать нельзя. Этому счетов нет. Ничего он мне не должен, и никакого зла у меня нет на него. Забыл, так забыл, — его дело. Одно мне обидно. Хотя бы он мне словечко: здоров-де и вам того же желаю. А деньги что? Деньги никому счастья не принесли. Разве я ему давала? Я ближнему своему…