Василий Немирович-Данченко - Забытый рудник

А тут ещё старик встретился ему. Сумрачный рабочий, взгляд которого становился влажным, когда к нему подбегал ребёнок. Мозолистая, жёсткая как кайло рука нежно опускалась на его голову, и, отдыхая, он рассказывал Ивану, как раз в это подземное царство сошёл Христос, а сойдя, — тут и остался с рабочими. «Христос посреди нас», — мечтательно повторял старик и упорно глядел в темноту, как будто ослепшие глаза его видели в ней Спасителя… Видел его и Иван, пока был ребёнком. Видел и боялся, потому что знал: Христос не любит злых дел и мрачных мыслей… Христос — всюду, у него тысячи глаз, и он знает и видит все движения души…

Раз, как-то, когда ребёнок сидел на коленях у старика-рудокопа, вдали, по направлению к той ячейке, где работала его мать, послышался глухой удар. Как будто тяжело вздохнула земля всею своею чёрною грудью… Удар прокатился по штрекам, шахтам и штольням… Земля стала осыпаться… Кое-где осела горбинами вниз. Вон кусок кремня вылупился сверху…

— Христе-Боже, спаси нас… — вскочил старик на ноги. — Молись, Ваня, молись!.. Сильна детская молитва-то!

И Ваня встал на колени и начал молиться, сам не зная о чём и о ком. Он только и повторял:

— Голубчик Христос… Добрый старичок наш Христос… Милый Христос…

Доброта олицетворялась для него в старике, а так как Христос был воплощением доброты, то он должен быть очень и очень стар. Таким его он представлял себе, таким и видел иногда вдали смутного, окружённого мраком громадной шахты.

Подземные удары, прокатившись далеко-далеко и уйдя за пределы рудника, умолкли. Только в воздухе осталось что-то… неясное предчувствие большого несчастья. Старик-рудокоп поднялся и пошёл к той ячейке, где работала мать Ивана… Пошёл колеблющимися шагами, нерешительно оглядываясь на мальчика. Вот и жила к ней. Только вся она точно сузилась. Земля сверху осела, рёбрами выставились кремневые камни, горбинами нависла мягкая порода… В одном месте — совсем червивый ход остался. Старик с мальчиком вползли в него и миновали, точно протачивая себе дорогу, упираясь и руками, и спиною, и грудью во «вспухшую» со всех сторон землю. Слава Богу, скоро можно было стать на ноги. Ещё несколько шагов, — и старик вдруг опустился на колени.

Ячейки, где стучало кайло бабы-рудокопки, как не бывало…

Какая-то безобразная груда земли перед ним лежит точно смокшею массой… И ещё более мокнет, потому что откуда-то просочился в неё внезапно освобождённый из своей неволи горный ключ. Из-под мокрой массы торчат её ноги. Ноги его матери. Он бросился к ним. Иван хватается за чёрные коты, тащит ногу к себе, но земля, завалившая его мать отовсюду, крепко держит свою жертву.

— Марья… А Марья? — отчаянно кричит старик-рудокоп.

Те же неподвижные ноги — одни выставились на слабый свет лампочки и не шевельнутся!..

Когда Иван вырос сам и стал сильным рудокопом, природа для него помертвела. Вечные невольники земли, её ключи и самородки, потеряли свою загадочную душу. Мрачные сторожа-утёсы, когда его железное кайло вскрыло их каменную грудь, оказались так же безжизненны как влажные комья лежавшей вокруг них породы… Мрак узких штолен и громадных шахт уже не имел в себе ничего таинственного. Даже Христос, которого видели его детские глаза, ушёл от них, когда старая шахта была оставлена совсем и начала разрабатываться новая около. Но как запертый в сердце утёса рудник, детские впечатления не рассеялись, а только схоронились в душу рудокопа. Старость своим беспощадным кайлом пробилась к ним и опять вызвала их наружу. И снова стали жить кругом звуки и образы… Христа ещё не было, хотя упорный взгляд уже старика Ивана настойчиво искал его в окружающем мраке подземного царства…

— Ну, старик, садися, садися-ка!.. — звали его кругом.

Ворот подтянул кверху громадную бадью, в которой доставлялась к устью шахты добытая внизу руда. Медленно развиваясь, громыхала ржавая цепь. Внизу густел мрак, даже нельзя было отличить тусклого отблеска воды, заметного в самых глубоких колодцах. Иван сел в бадью.

— Теперь, с Богом!.. Повертись, повертись, старичок.

— Покачайся-ка на качелях! — смеялись кругом.

— Важно, братцы, мы его спустим.

Заскрипел ворот, завизжала развивавшаяся цепь, бадью словно толкало, она ударялась то в одну стенку колодца, то в другую, и глухой звон металлической обшивки её пропал без отзыва в бревенчатых стенах шахты… Иван посмотрел вверх, — устье её ещё серело бледным пятном; кругом густилась тьма. Бадья вместе с цепью кружилась, тихо опускаясь вниз. Лампочка у пояса рудокопа кидала испуганные взгляды на мокрые стены, слезилась робким лучом на влаге, проступившей на поверхности брёвен, и, словно сжимая от страха веки, готова была погаснуть. Непривычного человека давно бы закружило. Ивану было ни по чём. Не раз приходилось съезжать и подниматься на бадье. Порою она, раскачиваясь, ударялась в сруб, и старика кидало в другую сторону. В такие мгновения он заботился об одном, как бы не потух робкий огонёк его лампочки.