Святослав Рыбас - Святые горы

- Что с тобой? - спросила она.

- Ничего.

- Ах, вечно у мамы страхи! - сказала Надя. - Не обращай внимания... Мамы там с нами не будет.

И я увидел, что она очень красива, что она неизвестно когда изменилась, смуглое лицо стало строже и белее а в глазах появился мягкий блеск.

- Ты стала еще красивее, - сказал я.

- Это одному тебе кажется, - ответила Надя и встала. - А ну, поднимайся.

Я тоже встал, она расстегнула замок на моей куртке, сняла с меня шарф и, приподнявшись на цыпочки, хотела снять и куртку, но не смогла, озабоченно нахмурилась:

- Какой же ты неловкий! Помоги мне.

Я скинул куртку. Надя впервые ухаживала за мной.

Я взял ее за руку. Мне хотелось, чтобы она знала, что я буду жить только для нее, что для нее я достигну славы, что она никогда не пожалеет об этом дне... Как мы в юности похожи друг на друга трогательной готовностью к клятвам, к вечной любви, и как нам счастливо кажется, что такими мы будем всегда!

Мы сели рядом, и я, загоревшись, начал рассказывать о киевском турнире, о том, как я мечтал и как мог, ведь мог же, мог, сыграть успешно и как меня били слабые игроки.

- Но три раза я все-таки победил! - сказал я. - Понимаешь, я думаю, я вижу вперед, не боюсь рисковать. Вот я играл черными с Пономаренко. Ему лет пятьдесят, он в очках, лысоватый, прилизанный. Он сделает ход и встает со стула, идет мне за спину и таращится на доску. Меня это отвлекает. Я прошу его: "Вы мне мешаете". А он: "Это правилами не запрещено". Видишь, какой человек!

- Ты бы его вежливо попросил, - сказала Надя. - А ты, наверно, на него закричал?

- Да нет, не кричал, - ответил я. - Мне было стыдно за него. Я хотел очень выиграть, чтобы его проучить, а когда я злюсь, у меня ум за разум заходит и я не могу правильно играть. Вот я и ошибся. Как только ошибся, Пономаренко усмехнулся, руками грудь потер и уже сидит спокойно, не встает. Я думал - сдамся! Уйду, погуляю по Киеву, все равно стало. А потом вспомнил, что надо ему руку подавать и поздравлять с победой, и мне противно стало. Стал разгадывать его: какой он человек? Что любит? Что не любит? Ведь он правильно рассчитал, что я заведусь, когда он за спину мне зайдет. И я решил: надо ему неожиданность устроить. Он должен бояться неожиданностей.

- Ты украл фигуру? - улыбнулась Надя.

- Украл, - согласился я. - Надо же проучить.

- Правда?.. Нет, ты шутишь?

- Шучу, - сказал я. - Я украл у него очки. Он пошел в туалет, оставил очки на столике, а я стащил.

- Воришка? - спросила Надя.

- Воришка, - ответил я.

- Хочешь яблоко? Мама целый пакет положила.

Не успел я ничего сказать, как она уже вытащила из сумки прозрачный хрустящий пакет, раздутый красными яблоками.

Мы стали грызть яблоки, поглядывая друг на друга.

- А я его все-таки победил, - сказал я. - Пожертвовал ладью за коня, он растерялся - надо было снова считать варианты... Будь он простодушнее, он бы не испугался играть просто. А там только просто надо было играть. Он стал хитрить и сгорел... Знаешь, как я был рад! Следующий турнир выиграю. Для тебя выиграю.

- Выигрывай, - ответила Надя. - Я хочу, чтобы у тебя получилось как ты мечтаешь.

- А твои родители считают меня балбесом, - сказал я. - Не хочу быть инженером, я буду шахматистом.

- Ну чего ты ершишься? - спросила Надя и погладила меня по голове. В ее голосе было столько любви, жалости и понимания, что и поныне, вспоминая этот голос, я поражаюсь, как она, девочка, могла постичь то, чего так недоставало мне.

- Пойду покурю, - сказал я.

На площадке свежо пахло снегом, морозом, табачным дымом. Под ногами сотрясались невидимые колеса.

Открылась дверь, и из другого вагона вошли двое ребят в лыжных шерстяных костюмах и в крепких черных ботинках.

- В Святые горы? - спросил один из них и, не ожидая ответа, весело сказал: - Погода!

Они закурили, поговорили о том, какие лыжи лучше всего, и спросили у меня лыжную мазь для промерзшего снега. Мы пошли в вагон, я им дал баночку мази.

За Красным Лиманом дорога пошла вдоль редких сосен и пологих холмов: деревьев становилось все больше, и временами поезд шел точно по узкой просеке в лесу. Начинались Изюмские леса.

В Святогорске поезд стоял две минуты. Наш вагон не дотянул до короткой платформы, мы спрыгнули в сугроб и, не устояв, повалились в снег. Состав простучал рядом и ушел. Надя зачерпнула горсть сухого снега и бросила в меня бело искрящуюся пыль. Я мотнул головой, приподнялся и поцеловал ее в горячий смеющийся рот.

Мы встали, недоуменно и весело огляделись, словно не понимали, что эта маленькая платформа и солнечный глубокий снег есть то самое, к чему мы стремились. Я поднял лыжи.