Юсиф Самедоглы - День казни

Повернулся и пошел. Махмуд и Зошу долго смотрели ему вслед, и когда перегнувшаяся вправо под тяжестью фанерного чемодана фигура в поношенной шинели исчезла за поворотом, они вернулись в шашлычную. Махмуд с ходу налил себе водки и выпил, не закусывая. Дядюшка Халил, вернувшись из кухни за стойку, спросил:

- Айя, а куда сирота подевался, пьянчужка этот?

Мошу засмеялся. Махмуд не отозвался.

... Когда они оба, в плащах, с непокрытыми головами, вышли из шашлычной и направились к зданию сельсовета, где должен был состояться праздничный митинг, им встретилась почтальонша Люда.

- Махмуд, - позвала она, приостановившись. - Тебе там телеграмма. Срочная.

- Черт с ней! - сказал Махмуд, окидывая, взглядом четырехугольную, как тумба, затянутую нежным розовым жиром фигуру Люды. - Потом зайду за ней.

Люда поджала губы и прошла.

В сквере перед зданием сельсовета были празднично одетые люди, у обочины дороги стояли грузовые машины и автобусы с яркими транспарантами. В воздухе пахло одеколоном и радостью, все поздравляли друг друга с праздником. У Махмуда заметно поднялось настроение, он вошел в эту празднично взволнованную толпу, обменялся приветствием с одним-другим, а увидев трибуну, устланную дорогим ковром, которую воздвигли на взгорке под купой желтолистых деревьев и на которой уже стояли руководящие товарищи, присвистнул от возбуждения:

- Айя, да тут целое представление ожидается!

Слева и справа от трибуны стояло по четырнадцать человек, слева - ашуг, справа - зурначи.

- Айя, почему они не играют? - спросил Махмуд, поймав за локоть случившегося тут секретаря сельсовета Вахида, худого человека с впалой грудью, в белой сорочке и галстуке цвета свернувшейся овечьей крови.

Вахид посмотрел на часы.

- Не время сейчас. Сейчас скалолазы наверх поднялись, через час раздастся взрыв. И тогда, секретарь сказал, чтобы заиграли "Кер-оглы джанги"*.

______________ * "Кер-оглы джанги" - воинственная мелодия.

- Ну, а если не взорвется, тогда что? - спросил Махмуд.

- Слушай, ты где так нализался с утра? - смеясь, шепотом спросил его Вахид, и хотел отойти, но Махмуд придержал его за руку.

- Стой! Погоди! - Щурясь, он посмотрел на трибуну. - Это кто справа от секретаря - неужто Зибейда-ханум?

- Она!

- Айя, Мошу, смотри, Зибейда-ханум к нам приехала, вон она! - Он подтолкнул Мошу в бок, но тот почему-то не выказал восторга. - Она тоже петь будет? Здесь?!

- Этого я знать не могу, - сказал Вахид.

- А те двое в шляпах, слева - эти кто?

- Бый! Не узнал?.. Первый слева - Мухтар Керимли...

- Айя, да разве он жив?

- Ты что, спятил? С чего это ему помирать?

- Ну, а второй?

- Ну, как же! Салахов Адыль Гамбарович!

- Мошу! - Махмуд тронул парня за плечо. - Смотри, это же тот самый Салахов, о котором твой дедушка Зульфугар говорил, ну, тот уполномоченный. Айя, какой здоровенный мужчина! Молодец наш новый секретарь, каких именитых гостей к нам зазвал из Баку, а?..

Вахид, отцепившись, наконец, от Махмуда, отошел и встал чинно, и в этот момент секретарь, открывая митинг, сказал в микрофон: "Товарищи!".

Динамики усилили его голос, слово отозвалось многократным эхом, и всполошенные вороны закаркали на ветках.

И в этот же самый момент, Махмуду как нож всадили в живот, такие начались рези, что в глазах потемнело, и весь он покрылся испариной. Качнувшись, он всей тяжестью повис на руке у Мошу.

- Худо мне, Мошу... ой, худо...

- Что ты, доктор Махмуд, что с тобой? - растерянно проговорил Мошу, пугаясь побелевшего лица и помутневших от боли глаз Махмуда.

- Выведи меня отсюда, но тихо, чтобы никто не видел... - постанывая, попросил Махмуд.

Мошу, поддерживая его, вышел вместе с ним из толпы и посадил в стороне под деревом. Там, откуда они ушли, раздались дружные аплодисменты. И боль Махмуда снесло, как плотину, в половодье этих ликующих звуков, глаза его прояснились. Он поднял голову и сказал Мошу, который в страхе смотрел на него:

- Что это? А?

- Пьешь ты много, доктор Махмуд, - жалостно сказал Мошу. - Не пей так много.

Мошу готов был заплакать.

- Да-а, брат, вот так фокус... - Посидели чуток, Махмуд поднялся с помощью Мошу и с замиранием сердца ждал нового приступа боли. Но нет, боль отпустила его.

- Вот что, брат, оставаться я тут не могу, если даже не гору взорвут, а целый мир. Я домой пойду.

- Я провожу тебя!

- Нет, что ты! Я пойду, рядом же. Ты оставайся, расскажешь мне потом.

В этом селе на берегу Куры, как и во многих других селах, был свой дурачок Дубина Гулам. По имени Гулам, по прозвищу Дубина. Он ни с кем не разговаривал и в любое время года бродил в лесу один-одинешенек. Вытянуть из него слово было почти невозможно, и как ни старались при встрече с ним односельчане, как ни улещали и ни заговаривали ему зубы сладостными речами, дурачок глядел безучастно, на вопросы не отвечал, сам ни о чем не спрашивал и спешил уйти восвояси.