Юсиф Самедоглы - День казни

Последние пять лет, как занемог отец, и сама она стала мучаться одышкой и ногами, она только и видела спасение, что в "ихних" лекарствах. В наши она не верила, даже пилюли от головной боли не соглашалась принимать, если наши.

Зульфугар-киши, смешно двигая кадыком, посмеивался себе под ус, он принял шутку Махмуда и сказал ему сквозь смех:

- Махмуд, дорогой, вкати-ка ты нашей Салатын один "джартес"... хо... хо... хо...

"Джартес" по-армянски значило "разбиться, расшибиться всмятку", они оба знали это, обменялись заговорщицкими взглядами и рассмеялись.

Салатын в недоумении перевела взгляд с одного на другого, пожала плечами и оглянулась на Мошу.

- Да это название лекарства, не понимаешь? - гася смех в глазах, сказал Мошу. - Ты что - доктор, фельдшер, медсестра - зачем спрашиваешь?

- Ну, спросила - что тут такого? Спрос не грех, за спрос денег не берут. Обучись я в свое время наукам, - сказала она вдруг с обидой в голосе, - и фельдшером бы стала, и доктором. Не насмешничали бы теперь надо мной! - Салатын улыбнулась, передумала обижаться, не в традиции дома это было, с основания своего их дом стоял на доброй шутке, на остром слове, и никто не обижался, напротив, веселое, ядреное слово хранило благополучие этого дома.

Махмуд, сделав укол, осторожно положил руку Зульфугара-киши поверх одеяла и тыльной стороной ладони коснулся его лба, нет ли температуры; лоб старика был в холодной, липкой испарине, и это напугало его больше, чем если бы оказалась высокая температура.

"Что это?" - подумал он и снова ощутил мгновенный порыв ветра, едва не опрокинувший их лодку, ему почудилось что-то пугающе общее в холоде старикова лба и давешнего порыва ветра, что-то не то...

Зульфугар-киши снова открыл глаза, сглотнул слюну раза два, при этом кадык его заходил вверх-вниз, и спросил:

- Салатын, дочка, а где сирота? Я про Темира спрашиваю... Салатын махнула рукой в сторону двери:

- Да вон же, спит, сны сладкие смотрит!

- Отведи его вниз, постели ему постель. Поесть ему собери, оголодал, небось. И водки бутылку поставь.

- А водка зачем? Чтобы спьянел и снова на дерево полез?

- Никуда он не полезет, выпьет и спать ляжет... И нам с доктором водки поднеси, выпьем по стопке.

- Тебе же только что укол сделали! - глаза у Салатын сверкнули праведным гневом.

Махмуд выдернул себе стул из плотно стоявшей у стены шеренги стульев, поставил у кровати Зульфугара-киши и сел.

- Можно, - сказал он. - Сто граммов можно. И не делай ты из живого человека труп! Ступай, делай, что велят!

Салатын подошла к Темиру, потрясла его за плечо:

- Темир! Ай, Темир!

Темир вздрогнул и открыл глаза. Они у него были красные-красные.

- А?! Что?!.

- Вставай, сирота, пойдем вниз. Водки тебе дам.

Темир сказал "йаалла!", поднялся, протер свои заспанные глаза и некоторое время озирался, оглядывая комнату. Он будто впервые видел ее, эту комнату в коврах и мутаках, с никелированной кроватью у окна, на которой лежал Зульфугар-киши, с мощной, свисающей с потолка люстрой; Махмуда, Салатын и Мошу он тоже оглядел так, как будто видел их в первый раз. Постояв и поозиравшись он открыл, наконец рот и сказал:

- Добрый вечер, Зульфугар-киши!

Махмуду показалось, что Темир и не расслышал толком, что ему Салатын посулила, а если и расслышал, то не усек, а то бы кинулся ястребом, не стоял бы тут с отвисшей челюстью и не озирался по сторонам...

- Добрый вечер, Темир, - отвечала Салатын за отца. - Ну, пойдем вниз, поешь и ложись спать.

Они вышли, и с лестницы, ведущий на первый этаж, послышалось покашливание Темира.

- Замучил я тебя в последнее время, Махмуд, дорогой. Ничего не поделаешь, старость, будь она проклята. Бог дает нам жизнь, а в придачу тысячу хворей... Но, клянусь твоей головой, Махмуд, тут совсем другой случай.

Нетерпение одолевало старика, он торопился, говорил с трудом, дыхание было прерывистым, а голова его на подушке показалась Махмуду с кулачок.

- Клянусь тебе могилой отца. Зульфугар-даи, ты в полном порядке! Помереть мне, если вру. Проснешься утром здоровехонек и еще водки со мной тяпнешь!

Махмуд в сущности, не лукавил, повода для паники, действительно, не было, никаких серьезных изменений. Если бы не эта ледяная испарина, подумал он, все еще ощущая жуткий холод в руке. Как будто зимой речной воды коснулся.

- Зря... зря я убил его, - бормотал старик.

Махмуд привстал от неожиданности, посмотрел на Мошу, который укоризненно покачивал головой, и, чертыхнувшись в уме, раздраженно спросил старика: