Сап-Са-Дэ: Танцы железных людей - Танцы медных людей

Ехали долго и тряско. Впрочем, не привыкать. Старшему лейтенанту лесная дорога напомнила камуфляжный аэродром, расположенный на окраине такого же березняка с малиновым подлеском. Только время тогда было несравнимо более тяжелое. Второй год войны. Оправившийся, на каком-то уже третьем дыханье, враг снова ползет, и, кажется, никакая сила остановить его уже не сможет. Такой же березняк и спасал тогда Якушкина от отчаянья. Да еще Шурочка, штабная радистка. Якушкин встретил ее на праздновании Нового года в штабе. Приглашенный за какое-то мелкое отличие, едва знающий штабных и штабные обычаи, он сидел и тихо напивался в углу выданной интендантом по случаю праздника сладковатой московской водкой. Штабные лейтенантики пили французский коньяк за большим столом. Якушкин от коньяка отказался, но не потому что углядел в этом снобизм - праздники как никак редки. Скорее ему был приятна прозрачность водки в противовес мутности коньяка. Так бы и досидел он до утра в одиночестве, или тихо заснул бы в своем углу. И на самом деле заснул. Дальнейшее ему, возможно, привиделось. Но Новый год чудесный праздник. Даже когда война.

На фронте каждая женщина - ангел.

Он проснулся от прикосновения ангела. Улыбающаяся Шурочка смотрела на него:

- Проснитесь, строевой офицер, я понимаю, в штабах строевые привыкли спать, но, может, ради разговора со мной вы откажетесь от этой вредной привычки.

- Простите, вздремнул немного, - попытался улыбнуться он. - Я с удовольствием с вами поговорю.

Они говорили. Потом бродили при минус тридцати по занесенным снегом штабным дорожкам. На "ты" так и не перешли, но это ни Якушкина, ни Шурочку не смущало.

Потом они прощались, и Якушкин долго, часа три, шел на свой аэродром. Шурочка не хотела его отпускать одного в столь дальний путь по морозу. Но Якушкин убедил ее, что пройдет эту дорогу с завязанными глазами, потребовал даже было завязать глаза. Она смеялась и просила проводить ее до времянки. Прощаясь, он увидел в ее глазах слезы - может от мороза, может просто принимал желаемое за действительное.

Проснувшись к вечеру на дежурство, Якушкин помнил все так ясно, как будто это был последний перед подъемом сон. Так он и решил.

Однако, бывая в штабе, Якушкин не забывал передавать приветы Шурочке, и с радостью принимал приветы от нее.

- 03.01:55 TuRbInA, выйди на связь!

- 03.02:20 TuRbInA, отзовись.

- 03.02:44 TuRbInA, ты слышишь?

- Док, я нашел его секс-серванта, мужской бот.

- Фнкс, Алех, но это нам ни о чем не говорит. Это может быть гомосексуальный бот. У него все иды с перверсиями, кроме этого, военного, но он как бы и не ид вообще.

- А это как, Док?

- Не знаю пока. Может, какой-то из идов запустил сервобота. Не исключено, что базовый - ищет доступ к регистрам реальности.

А потом был получен приказ об отступлении. Аэродром поспешно свернул свои муляжи, сгрузил их на ГАЗы и отбыл. Только потом Якушкин узнал, что штаб в ночь перед приказом к отступлению был уничтожен артиллерией противника.

- Кристи, это негуманно.

- Я никогда не думала гуманно это или не гуманно. Это очень странные слова, по-моему, я даже не знаю, что они значат.

- Еще раз расскажи, чего ты хочешь.

- Я хочу тебя, но чтобы ты стал песок и нежно растаял на моем теле, а потом я пойду в душ и смою с себя этот песок, который уже почти перестанет быть тобой, и это будет приятно.

- Меня не станет после этого.

- Это ужасно возбуждает. Я хочу, чтобы десятки, сотни мужчин превратились в песок, в струйки воды. Я хочу, чтобы они были готовы не просто умереть, а перестать быть вообще - чтобы я насладилась этим. Перестать быть даже не ради меня, а ради моего наслаждения, сотни мужчин ради одного моего оргазма.

- Это страшно, Кристи.

- А по-моему, так очень благородно. Подарить мне удовольствие, отказавшись от себя, намного лучше, чем дарить ненужные подарки, заниматься любовью, искать моего удовольствия - ради своего удовольствия. А здесь все честно: ты даже не почувствуешь моей дрожи. Я лягу, а ты будешь струиться по моей мягкой шейке, по плечам, по спине - и исчезать, ты будешь ласкать мою грудь - и исчезать. Я буду мягко тереться о тебя, чувствуя уже почти не тебя, а остывающий песок, такой ласковый и приятный, как он возбуждающе щекочет живот, как ласкает мои ступни, мои ладони, мои руки, мои бедра. Я буду брать тебя горстями, сыпать тонкой струей себе на живот, и чувствовать, как тебя остается все меньше и меньше, и от этого все больше и больше возбуждаться. А потом, когда дрожь станет уже совсем нестерпимой, я резко раздвину колени, наслаждаясь своим бесстыдством, демонстрируя всю себя, дрожащую, растерзанную наслаждением - небытию, пришедшему, чтобы забрать то, что было тобой.