Аполлон Григорьев - Одиссея последнего романтика

Чиновник он — и жить не мог иначе,
Москвич — но с Петербургом ужился,
Привык зимой к театру, летом к даче,
Хоть молод, но серьезно занялся
Устройством дел карманных и тем паче
Служебных: рано он за ум взялся,
Как истый петербуржец. Был ласкаем
Почтенными людьми и всеми уважаем.

Играл же он, во-первых, потому,
Что этим путь в дома чиновнической знати
Открыл себе свободный — хоть в палате
Служил какой-то… а притом ему,
Как, верно, русскому не одному,
Разгул по сердцу был — а здесь и кстати.
Играл он ловко, нараспашку жил
И репутацию с тем вместе заслужил.

На женщин он смотрел с полупрезреньем,
От добродетельных чиновниц прочь
Бежал всегда… Искать любви терпеньем
Ему казалось глупо и невмочь,
В чем был он прав… Свободным наслажденьям
Любил он посвящать гораздо лучше ночь.
Он был герой, и даже очень пылкой,
В танцклассе и с друзьями за бутылкой.

И там-то Даша встретилася с ним.
Он был хорош, особенно вполпьяна;
В минуту эту мог он быть любим;
Разочарован был, казалось, очень рано,
И, дорожа мгновением одним,
Безумствовал. Чем не герой романа,
Особенно когда другого нет?
Ведь было ей всего семнадцать лет.

Он дерзостью какой-то начал с нею.
Она краснела, хоть не поняла…
Переглянувшись с менторшей своею,
Ему на польку руку подала
И улыбнулася ему, злодею…
Потом уж с ним шампанское пила
И глупости девчонка лепетала,
Хоть вся, как лист, от страха трепетала.

А стоил ли он трепета любви? —
Другой вопрос… Не в этом, впрочем, дело,
Он был любим… Увы! в твоей крови,
Дитя мое, страсть бешено кипела,
Рвалась наружу… а глаза твои
Сияли слишком ярко, хоть несмело,
Стыдливо опускались… ты была в огне…
Пусть судит свет — судить тебя не мне!

А свет свершит свой строго-неизбежный
И, может быть, свой справедливый суд,
И над твоей головкою мятежной,
Быть может, многие теперь произнесут
Свой приговор бесстрастный и безгрешный;
Быть может, камень многие возьмут,
И в том сама виновна ты, конечно…
Ты жизни предалась безумно и беспечно.

А впрочем, что ж? Да разве ты одна
Осуждена толпой безгрешной и бесстрастной.
За то, что ты, как женщина, страстна?
Утешься — и не в этом твой ужасный
Удел, дитя мое… Иное ты должна
Узнать еще… Покамест, сладострастно
Раскинувшись… ты грезам предана…
. . . . . . . . . . . . . .

Но вот она проснулась… С Офицерской {56}
Коляска мчится… точно, это он,
Кому от матушки иного нет, как «мерзкой»,
Названия… Завоеватель дерзкой,
Он, как всегда, разгулен и хмелен…
Его немножко клонит даже сон…
Но, тем не менее, зевая, он выходит
Из экипажа — и к окну подходит.

Зевая — правду вам, читатель мой,
Я говорить обязан, — да-с, зевая,
«Здорово!» — он сказал ей… На такой
Привет что отвечать, почти не зная,
Она «здорово!» с странною тоской
Сказала также… Он, не замечая,
С ней начал говорить о том, как он играл
И как на рысака пари держал.

И Даша молча слушала…
И в очи Ему смотрела робко… чуть дыша…
При тусклом свете петербургской ночи
Она была так чудно хороша…
Собой владеть ей не ставало мочи,
Из груди вон просилась в ней душа;
Болезненно и сладостно тоскуя…
Уста ее просили поцелуя…

И вот в окошко свесилась она
И обвила его прозрачными руками,
И, трепета безумного полна,
К его устам прижалася устами…
И в полусонных глазках так видна
Вся страсть ее была… что, небесами
Клянусь, я отдал бы прохладу светлых струй,
Как некогда поэт, за этот поцелуй.

О поцелуй!.. тебя давно не пели
Поэты наши… Злобой и тоской {57}
Железные стихи их нам звенели —
Но стих давно уж не звучал тобой…
На божий мир так сумрачно глядели
Избранники, нам данные судьбой,
И Лермонтов и Гоголь… так уныло,
Так без тебя нам пусто в мире было!

Мы знали все — я первый, каюсь, знал
Безумство влажного вакханок поцелуя…
И за него я душу отдавал,
Когда она, болезненно тоскуя,
Томилась жаждой… Но иной люблю я,
Иной я поцелуй теперь припоминал…
То первый поцелуй, упругий, острый, жгучий,
Как молния, прорезавшая тучи.