Галина Щербакова - Ангел мертвого озера

"Поля пала", - почему-то торжественно говорила мама.

Моя мама любила художественную литературу, понимала толк в мужчинах, и история со словом "пала" сложилась у неё за раз. Она бы, мама, "пала" точно.

Но я думаю, правдой их романа было то, что не попало в художественное описание мамы. Сиротство и жалость - вот что было главным. Окошечко так тепленько и одиноко светилось, и так хотелось всю оставшуюся жизнь помогать девочке-горбунье. Опять же красота зеленого лука и слегка дрожащих пальцев с красивыми ногтями и высокими белоснежными лунками на них. Идеалистом был мужик Василий. Он про то, что у него висело промеж ног, и думать не думал. Оно всегда висело, а счастья не было! И Василий пошел другой дорогой. Дорогой духа, а не тела.

Именно с русскими сильнорукими мужиками случается какая-то детячья нежность, от которой они слабнут, и уж курицу им нипочем не зарезать, и тогда ловкие, сильные тетки делают из них тягловую силу днем, а ночью уж что захотят. Но бывает, что попадают сильнорукие к слабым женщинам - тогда толку от них никакого и сила канет втуне.

Я училась в первом классе, а Луиза и Вера в седьмом, хотя Луиза была старше Веры на три года. Но Поля боялась отдавать убогонькую в школу, чтоб не заобидели. А с Верой отдала. После семилетки Поля мечтала устроить Луизу в аптеку. Я помню то время, когда все видимые мною горбуны работали, как правило, в аптеках. Но для этого требовалось медицинское образование. Хотя бы среднее. Луиза поехала в соседний город, где только-только открыли медучилище. Автобус врезался на переезде в поезд, а может, наоборот, поезд в автобус, никаких светофоров у нас тогда в заводе не было. Поезду хоть бы что, а от автобуса не осталось ничего, только Луизины туфли-обновки на венском каблучке. Чтоб казаться выше.

Веру Василий повез в то лето на Азовское море для повышения гемоглобина крови. Так что она ничего не знала. Приехала загорелая, похорошевшая, побежала через дорогу к подружке, а во дворе ходит тетя Поля с завернутыми в одеяло туфлями и поет им колыбельную.

- Вот маленькая засранка, все не спит и не спит, - сказала она Вере.

- А Луиза где?

- Так я же тебе и говорю, ношу целый день, а у этой чертовки ни в одном глазу. Я прямо с ног валюсь.

И она правда повалилась с ног, но сверток удержала, прижимая к груди.

Вера же год отлежала в больнице в нервном отделении. В школу уже не вернулась. Бабушка мечтала выдать её замуж за хорошего человека. Поиски хорошего человека для сироты - не фраза, про это раньше писатели романов написали тьму. Бабушкиной жизни найти мужа для Веры не хватило. Последний раз я её видела, навсегда покидая родной город. Впереди у меня была вся жизнь, и она, безусловно, была прекрасной.

- Как я тебе завидую! - сказала мне Вера.

Я очень запомнила эти её слова. В них была что-то большее, чем обычный треп девчонок из одной школы, покидающих дома родителей. Я и сейчас помню эти слова: "Как я тебе завидую!"

Потом они все уехали куда-то по вербовке. С тех пор я ничего о ней не слыхала. Семья наша (это я уже знаю от мамы) была на них обижена: уехали не попрощались, снялись в одночасье с нехитрым скарбом, только их и видели.

И кто ж это будет держать в голове девчонку, с которой ни дружбы, ни любви не было, а было - однажды вырвавшееся "Как я тебе завидую".

И вот через столько лет молодая женщина в минимальной юбке считает мою квартиру подходящей для поминок по ней. И я готовлю ей отпор, но она произносит то, против чего мой отпор не годится ни с какого боку.

- Ее убило в переходе, - говорит она. - От неё почти ничего не осталось, - туловище и голова. И чисто случайно, чисто... Обнаружилась её фамилия в сумочке.

- А вы ей кто? - спрашиваю я.

- Никто, - радостно сообщает мне это дитя природы. - Землячка. Как и вы. - И она сыплет на меня фамилии и адреса, о которых я слыхом не слыхивала.

"...Там, где наша хата, автобус, что идет на шахту БИС, останавливался, ну, ещё рядом салон-парикмахерская, там живет ваша учительница Марья Антоновна, ей уже лет сто, а смерти нет. Ну?!"

Как ей объяснить, что в мое время автобусы не ходили и не было никаких салонов. И только-только открыли баню. Правда, учительницу я помню, потому что очень старалась её забыть.

- Мы с Верой работали в больнице в Мытищах. Она у нас была старшей медицинской сестрой. На тот день договорились встретиться в центре, поездить по ярмаркам. Сапоги зимние и у нее, и у меня ни к черту. Я опоздала, я всегда опаздываю, у меня нет понятия времени. Пришла, а там уже тарарам. И какие-то голые горелые люди бегают. Я сразу поняла, что она погибла. Ну, есть такие люди, шо на них сразу думаешь плохое. А тут мужик с цветами бегает, кричит: "Вера! Разина! Вера!" Я подошла и говорю: "Не кричите! Если её нет среди голых, значит, она сгорела". А он меня цветами по морде хлысь! Я поняла, что он не в себе, но не могла сообразить, что ж это она и мне место назначила, и ему. Странно как-то... Ну, потом я опознала, уже в больнице, её, но брать и везти хоронить в Мытищи отказалась, там никого у неё нет. Мужик же чудной, он из Ярославля, тоже ей никто, но кричит: "Я не согласен так, чтоб хоронить в общей куче". "Другие в этой куче ничуть её не хуже, - сказала я, - но помянуть надо, на девять или там сорок дней". Я поняла, что он старый Верин знакомый, зовут его Хлеб Иванович. Но это я так говорю "Хлеб", я ваше "г" не умею выговаривать. Мы обменялись с ним адресами и телефонами. Но на девять дней не вышло, а сорок - завтра. С работы нас приедет трое плюс Хлеб. Плюс вы. Понятно я объясняю?