Александр Семенов - Клипы

- сымпровизировал Машка.

Телохранитель испустил непечатный звук и испуганно огляделся.

"Что это?" - негодующе крикнул Машка.

"Это охрана", - солидно сказал Хачик, -портянки рвет".

Утром ранним над рекой

Сон туманный и покой.

Тихий ветер над водой

Машет сетью золотой...

"Удивительная женщина, - шепнул Мамаю на ухо Машка. - Когда я увидел ее, мне показалось, что от нее исходит свет. Как в воздухе над огнем, в движениях ее тепло и свет..."

Лана тихо смеялась, прикрываясь ладонью, и в глазах ее, болезненно далеких, лежала черная, неземная какая-то истома.

Из записной книжки Мамая

У озера, голубого, точно выкроено оно из неба, слышал я пенье птицы. И я подумал: какая разница, жива она или мертва, ведь голос ее жив потому, что жив я. И только когда голос умер, я понял, что птица была живой.

В озере, голубом, точно выкроено оно из неба, вижу я руку, что тянется ко мне. Но я не могу пожать эту руку, ибо это не твоя рука, а моя. А всякая тварь служит две службы: одну злу, другую - добру. И если бы каждый добрый человек убил хотя бы по одному злодею, то на Земле не осталось бы ни одного доброго человека.

Разве можно обижаться на слова, или на отсутствие их?

ЕВАНГЕЛИНА (Рассказ Ланы)

А с девочкой по имени Евангелина случилось то, что и в эту последнюю ночь ей опять, в который уже раз, приснилась мама.

Мама взяла ее за руку и повела за собой, и Евочка слышала свои, Евочкины, гулкие, как бы шелестевшие в ней, движения, а после она смотрела на маму и трогала ее лицо, и садилась к ней на колени, и чувствовала себя перед тем большим, что может взять ее на руки и взять с собой.

А потом они пришли на маленькую, с теплой водой, речку, и воздух вокруг был розовый, душный, и Евочка села, положив на ладони свое круглое, горячее от духоты лицо, а было светло, хотя стояла ночь, и на воде прыгало ее отражение, и она сидела на берегу, точно в теплом сне...

Всегда, когда раньше жила у бабушки, Евочка просыпалась и глядела на белую кирпичную печь, и белую, спускавшуюся вниз лесенкой, трубу воображала лицом чьим-то, с носом и подбородком, так же, как облака она иногда видела похожие на человеческие головы - с папахами, с усами, скривившиеся серьезно и как бы думая, - и, спрятавшись в уютное тепло под одеялом, она тихонечко прицеливалась пальцем в это лицо и, чувствуя себя мальчишкой с пистолетом, а лицо это было - всадник, шептала: "К-х!"...

Но теперь, едва лишь открыв глаза, она увидела, что приехала мама Мара, какая-то рыхлая и не толстая такая, как прежде, а словно из нее приспустили воздуху, и, как вчерашний шарик воздушный, она вдруг скисла, обморщилась, и в могучем теле ее появилось что-то неуверенное, точно она все пугалась наткнуться на гвоздь и зашипеть.

Папа Юра ходил в трусах и в майке и прижимал к груди закутанного в пеленки ребенка, и глядел жалобно, и твердил:

"Есть хочет!"

И полные ноги папины подрагивали, а пальцы на ногах его пошевеливались, как будто тоже хотели бы пойти куда-нибудь и что-нибудь съесть.

Папа взглянул на Евочку и проговорил:

"Что ж ты так... и не улыбнешься..."

А Евочка подумала, что почему, она и смеяться умеет, и папа видел это вчера, а все ж ей было неудобно, что он тут, а она умылась и стоит с мокрым лицом, и когда Юра вышел, она вытерлась и пошла есть кашу, и ела, и было вкусно, и она думала, что мама Мара добрая и поэтому ей вкусно.

К вечеру накрывали на стол. Все суетились, и только Женечка путался в коридоре с велосипедом. Кресла и стулья собрали в гостиной, и папа Юра пронес еще ножками вперед из кабинета тяжелый полированный стол, как казалось, даже сопевший от собственной тяжести.

Затем появились гости, и все они где-то рядом смеялись и говорили, а Евочка сидела в ванной, и ей отчего-то казалось стыдным, что вот-вот сюда кто-то станет стучаться, а она тут сидит.

В гостиной, меж тем, было уж тесно. Мара сперва рассказывала, как, когда они были студентами, Юрин сосед по комнате изображал, как приходит к нему Мара: сперва выпячивал грудь, на глазах грузнел, надувал щеки и глухо взывал: "Юра!", а затем весь размягчался, расцветал женственной улыбкой и Юриным голосом ворковал: "Ма-а-ра...", - после чего Юра вышел к гостям в черном фраке и раскланивался, и заглядывал всем в лицо внимательно и лукаво, и грозил пальцем, и капризным голосом говорил:

"Я - Гойя!"

И все улыбались, и было хорошо, а потом, когда в веселье уже наступила та особая притупленная легкость, а елка мигала и лепила по комнате разноцветные пятна, а стол выглядывал уже как-то сконфуженно, точно штангист в незнакомой компании, на которого вдруг, позабывшись, стали все облокачиваться и измазали салатом, а голоса уже продирались сквозь возбужденный гам... Юра танцевал как мушкетер, внезапно вытягивая к кому-нибудь изящную ладонь и глядя исподлобья и поджав губы, а теперь вот сел и хохотал, когда Мара, поправляя указательным пальцем очки на толстом носу, рассказывала, как некогда пьяненький Юра в общежитии все ходил, набрав воды в воздушный шарик, и прижимал пузырь к груди, и лукаво хотел в кого-нибудь брызнуть... В умывальной он пустил струйку в огромного, туповатого студента Шапкина, и Мара видела, как со счастливым смехом метнулся Юра в коридор, а вслед ему на мгновение высунулась из двери Шапкинская нога...