Роман Сенчин - Ничего страшного

Юрий Андреевич старался особенно с ним не сближаться. Причиной тому было все то же внутреннее, скрываемое, конечно, но непреодолимое презрение, прячущее зависть к удачливому, деятельному человеку. И зависть только усиливалась, крепла по мере того, как приближался Юрий Андреевич к своему пятидесятилетию... Пятьдесят лет жизни почти за спиной. Впереди, вблизи уже - старость...

В прошлом году, на юбилее Стахеева в ресторане "Сибирские зори", увидев его, розовощекого, счастливого, в окружении таких же счастливых бывших трех жен и аспирантки Евгении, которую прочили в очередные жены, пятерых детей (от почти тридцати до восьми лет), сослуживцев с подарками и здравицами, Юрий Андреевич почувствовал такое острое раздражение, омерзение даже, что, просидев ради приличия часа полтора, потихоньку увел свою немолодую, грузную, первую и единственную жену домой...

- Ничего хорошего, говоришь? - сочувственно усмехнулся Стахеев. Н-да, старичок, ты не оригинален.

- Что ж, и сам не рад.

- Так надо ж встряхнуться! Цыгане, тройка, рестораны...

Как алюминиевая ложка о миску, задребезжал звонок. И вовремя - прервал в самом начале малоприятную, никчемную беседу.

Молодой Кирилл, схватив папку с лекциями, убежал. Стахеев вернулся к журнальному столику, затушил сигарету в глиняном башмачке-пепельнице. Юрий Андреевич достал из портфеля бумаги, хрестоматию Гудзия. Взглянул в зеркало, причесался.

- Борис Антонович, - окликнула Илюшина старшая лаборантка, - звонок уже был!

Тот ошалело, будто разбуженный среди ночи, огляделся, бормотнул что-то, взял книгу и походкой пьяного вышел. Губин направился вслед за ним, не спеша, зная по опыту, что первые несколько минут занятий - время пустое. Студенты должны перездороваться, рассесться, найти в своих шуршащих пакетах что там им нужно. Настроиться более-менее...

В коридоре его нагнал Стахеев, шагая уверенно, чуть враскачку. Руки в карманах будто подчеркивали, что ни в какой помощи, хотя бы в тезисах лекции, их хозяин не нуждается. Юрий Андреевич опять почувствовал раздражение и зависть. Он, почти на голову выше Стахеева, крупнее, солиднее, казался себе сейчас напялившим костюм и галстук дворовым оболтусом; а Стахеев - то ли директор школы, то ли участковый...

Их оббегали опаздывающие. Некоторые мимоходом, через плечо здоровались.

- Слушай, старик, у тебя до скольки сегодня? - спросил Дмитрий Павлович.

- Вторая лекция в час. Потом - свободен.

- Везет. А мне еще возись с аспирантами, к ученому совету готовься... Как белка кручусь.

Но в этой жалобе Стахеева ясно слышалось, может, и не осознанное им самим превосходство. Ты вот, мол, неприметный кандидат-доцент, а я - фигура незаменимая.

Юрий Андреевич ответил неискренне сочувствующим вздохом:

- М-да-а...

- Хотя ладно, подождут аспиранты... - Стахеев вдруг изменил интонацию. - Дело у меня к тебе, старик, очень важное. Надо бы обмозговать.

Остановились у дверей аудитории, где Губин читал лекцию. И минуту назад он бы спокойно вошел туда, лишь кивнув на прощание коллеге...

- Что случилось? - спросил сейчас почти испуганно; дел у Дмитрия Павловича к нему за все тридцать лет случалось не густо.

- Да это, видишь ли, не в двух словах. Давай после занятий. А лучше на большой перемене. Посидим в "Короне", например, поговорим обстоятельно... Как, лады?

- Лады, - кивнул, конечно, Юрий Андреевич.

Войдя в аудиторию, по привычке пробежал глазами по рядам, поднимающимся амфитеатром, внятно, в полный голос объявил:

- Добрый день! Садитесь!

Сам же втиснулся в узкую фанерную трибунку, положил перед собой бумаги, хрестоматию Гудзия, отодвинув ребром ладони в угол шуршащую обертку от "Твикса". Еще раз, теперь уже пристальней, посмотрел на студентов, про себя отметил: "Едва ли треть собралась".

- Тема нашей сегодняшней лекции - "Сатирическая литература шестнадцатого тире семнадцатого веков".

Это была предпоследняя лекция курса. Последнюю, по традиции, Юрий Андреевич посвящал старообрядческой литературе. А затем начинались зачеты, экзамены. В июле - вступительная эпопея. Потом же, наконец, коротенький отпуск...

Двадцать четвертый раз он говорит в этой аудитории, стоя в этой же самой, напоминающей детский гроб, трибунке, одни и те же слова:

- Датировка "Повести о Ерше Ершовиче" вызывает споры. Принято считать, что написана она в середине, а то и ближе к концу семнадцатого столетия. Впрочем, в начале шестидесятых годов стали появляться аргументированные гипотезы, что "Повесть..." создавалась в конце шестнадцатого или в самом начале семнадцатого веков...