Иероним Ясинский - Верочка

Она тихо начала:

— Как не стыдно вам, Саша… Мало того, что вы ни разу не явились ко мне, но и теперь конфузите меня… вопросами…

Встав, она сняла шляпку, не спуская с меня глаз, и сняла шубку. Она улыбалась, и странная улыбка Ольги Сократовны заставила меня подумать, уж не сошла ли она с ума. Эта мысль мелькнула на мгновение, но, вместе с чувством страха, во мне загорелось другое чувство.

Я сам улыбнулся ей в ответ. Голова моя кружилась от бессонницы, я готов был думать, что это сон…

Но когда всё прошло, — мне стало гадко и стыдно до слёз…

Ольга Сократовна, уходя, в дверях, к моему ужасу, встретилась с Верочкой. Не впуская её, она объявила, что я в постели.

— Представь, Вера, какой он сурок! Он спит по целым дням, и моя опека из самых неудачных! Удрал от меня в Петербург, — вообще невозможен. А вы только что приехали, да? С утренним поездом? Как ты похорошела, Вера!

Я слышал, как прозвучал дружеский поцелуй.

Ольга Сократовна вышла из затруднения, но я был уничтожен.

Жизнь состоит из ряда неожиданностей; по крайней мере, я должен сказать это о моей жизни. Всё, что я задумывал, не удавалось, и дела мои принимали непредвиденный оборот. Может быть, если стать на известную высоту и оттуда посмотреть на жизнь, как орёл смотрит на облака, окутывающие подошву скалы, на которой он свил гнездо, то жизнь и представит из себя нечто совершающееся по определённым и строгим законам. Может быть, моя жизнь, несмотря на всю свою беспорядочность, представила бы тоже некоторую логичность и обоснованность явлений, как выражаются книжные люди. Но теперь, когда я записываю эти «явления», они мне кажутся хаосом, и от их безалаберности больно становится на душе. Их «логика» мучительна. Оглядываясь, я вижу, что вот тогда следовало бы поступить так-то, а в другой раз иначе. Рассудочная логика, у которой всё делается как по маслу, не мирится и не признаёт житейскую логику, капризную как осеннее небо, на которое я теперь смотрю с такой щемящей и надрывающей сердце тоской.

Да, осень. Жёлтый лист влетел в отворённое окно и кружась упал на не застланную постель; в прозрачном воздухе, выделяясь на мутно-голубом фоне далёкого леса, сверкает и медленно плывёт паутина. Две недели живу я здесь, в гробообразном мезонине этой дачи, недалеко от ***, на самом берегу Днепра. Со времени же последних событий прошла уже целая вечность — прошло полтора года.

Не особенно любопытна повесть моей жизни за этот долгий промежуток времени. Понятно, я даже избегал видаться с Верочкой. При ней на меня нападала непреодолимая робость, а она потупляла глаза и была холодна как чужая. Положение моё стало невыносимо, я перевёлся в Петербург. Сергей Ипполитович получил хорошее место в ***, он был избран директором одной свеклосахарной компании, пристроился к агентуре богатого страхового общества, сделал, как писал мне, несколько удачных сделок на Сретенской ярмарке, бывающей ежегодно в ***, — и в деньгах я не нуждался. Однако, Ткаченко, которого я встретил в марте или апреле на Невском проспекте, погрозил мне кулаком и предсказал, что долго это продолжаться не будет. Я ездил на воды за границу, провёл лето в Италии и Швейцарии. Зимой я пристально работал в химической лаборатории, мне хотелось забыться и всецело отдаться чему-нибудь. Я жил уединённой жизнью, нигде не бывал и у себя никого не принимал. Меня как червь грызла мысль, что в глазах Верочки я такой же пошляк, как и все, и что этого ничем уж нельзя поправить; потому что тут невозможны оправдания и смешны объяснения.

Разумеется, в своих собственных глазах я не был ни пошл, ни виновен. Я сумел себя обелить. Да и время тоже что-нибудь значило. Я привык, оправдываясь пред самим собою, ссылаться мысленно на поведение Верочки. Хоть поведение это заключалось в безотчётной любви её к Сергею Ипполитовичу, однако, мне казалось оно предосудительным.

Вообще я, должно быть, охладевал к Верочке. Часто я разбирал её со всех сторон. Конечно, она была хороша, не по летам женственна, обаятельна и грациозна. Но всё же она… но впечатление, произведённое на неё дядей…

«Нет, — восклицал я, ударяя кулаком по письменному столу, — как она смеет презирать меня за пассаж с Ольгой Сократовной!..»

О «пассаже», надо заметить, у нас и разговора не было, а о том, что она презирает меня, я впервые слышал от самого себя.

Петербургские дни мелькали, серые и коротенькие, как осенние пейзажи, мелькающие из окна вагона курьерского поезда, безотрадные и тоскливые. Время летело, и не успел я оглянуться, как уже на носу полукурсовые экзамены. Миновали экзамены, и вот уже северный жаркий июнь гонит петербуржца вон из города.