Иероним Ясинский - Верочка

Она молчала.

— Я жесток, Верочка, мне стыдно, что я пристаю так к тебе… Да что ж делать, когда я измучился, и у меня нет других мыслей и других разговоров. И ты сама пришла ко мне… Значит, и ты хочешь развязки… Хочешь, да?

Я слышал, как дрогнул её стан и точно потеплел под моей рукой. Она сказала:

— Сделай так, чтобы помириться с папа́.

Она подняла на меня глаза, кроткие и лучистые, со следами невысохших слёз на ресницах.

— То есть, что? То есть, ты требуешь, чтоб я оставил у него деньги? Неужели это значит помириться?

В её глазах стояло недоумение; я ясно видел, что она боится меня, — боится, что я не соглашусь.

— Папа́ надо деньги, — произнесла она.

— Не называй его папа́! — вскричал я. — Какой он тебе папа́! Он тебе чужой человек! Или нет, он тебе близок?.. Крепко… ужасно близок?.. Да?.. Да скажи же?!

Меня злость разбирала.

— Так он тебе близок? Так? — спрашивал я и больно обнимал её. — Так всё же он не папа?! А впрочем, папа, папочка, папаша! Ха-ха!

— Мне страшно тебя…

— Полно, Верочка, нашла страшное… Ах, я жалкий человек! Зачем я полюбил тебя, зачем люблю?..

— Пусти…

— Пустить тебя? Ну, разумеется, я тебя не удерживаю!

Я оттолкнул её.

— Саша!

Она заплакала опять, но тихими слезами, которые светлыми струйками сбегали по её пальцам. Я стоял, заложив руки в карманы. Я был груб, мне хотелось побить её.

— Долго это будет продолжаться?

— Пощади его! — отвечала она.

— Всё он да он! Верочка, он почти втрое старше тебя! Как можно любить его!.. Послушай, дитя моё! Мне опять пришла мысль: ну, что если я обижаю тебя напрасно! — я подошёл к ней и снова обнял её. — Ты не можешь его любить!.. У него отжившие взгляды… Он… эгоист…

— Он добрый, — прошептала она.

Пальцы мои хрустнули.

— Да, очень добрый, — продолжала Верочка, отнимая руку от лица и вытирая глаза платком, на котором красовался вензель Сергея Ипполитовича. Этот вензель лез в глаза. — Хороший и славный… Он тебя любил и любит, хоть ты ему зло делаешь.

— Да, любя меня, он полюбил тебя!..

— Что тут дурного? — спросила она, с загоревшимся взглядом, придавшим пропасть очарования её лицу. — Я тоже люблю его!

Я впился в неё глазами. Вот когда она недосягаема! Девочка стала женщиной.

— Прости меня, — прошептал я.

— Саша, милый! — начала она кротко. — Я не могу на тебя сердиться. Ты меня прости… Но ты не станешь мстить… Не правда ли?

Она ласкалась ко мне.

Я сказал:

— Верочка, не скрывай от меня…

— Ничего не буду!

— Неужели эта близость у вас давно? — спросил я. — И разве он после этого не эгоист самый…

Я не мог найти слова. Верочка покраснела.

— Молчи, Саша! О какой близости говоришь? Или, впрочем, зачем лгать? Да, я — его любовница! — прибавила она, подняв голову.

— Любовница!

Я заломил руки, она наклонилась ко мне.

— Итак всё это правда! — вскричал я с отчаянием.

— Не тоскуй, я расплачусь. Саша, что же ты? Помиришься с ним? — начала она.

— Ни за что!! — вскричал я, сжав кулаки и вскакивая как ужаленный.

Я ходил по комнате. Верочка, засматривая мне в лицо, ходила возле меня и говорила:

— Полно, Саша, милый Саша!

— Ответь, — шёпотом проговорил я, — тебя «наслал» сюда дядя? Он приказал тебе просить меня? Кого ты любишь!.. Старого негодяя! Он посылает тебя устраивать его денежные дела! Даже Эмма ушла, чтоб не мешать? Ха-ха-ха!..

— Тсс! — произнесла она, и опять засверкали её глаза.

От огня, которым зажглось её чудесное лицо, высохли следы недавних слёз её. Она точно никогда не плакала и не была слабым ребёнком.

— Саша! Он ничего не говорил! — начала она. — Он не знает, что я у тебя. Но — я не вернусь к нему иначе, как примирив вас… чего бы мне это ни стоило. Дяде Эмма не скажет, что уходила. Понимаешь? Сергей Ипполитович не будет знать, что мы оставались вдвоём. Когда Ткаченко вчера пристал к папа́, и я увидела, как ужасно положение этого человека, который теперь для меня всё, я сейчас же решила поправить дело. Я знала, что ты любишь меня и для меня всё сделаешь!

Она уверенно смотрела мне в лицо, прижавшись ко мне станом и слегка откинув голову.

— Верочка…

Она прижалась ещё сильней…

— Помирись… Только помирись, — шептала она.

Глаза её застыли, тёмные и влажные; губы раскрылись. Нижние веки как-то странно съёжились, придав особенное выражение этому полудетскому лицу…

Во мне всё горело, и кругом, казалось, горел воздух, жгучий и душный как в жаркий летний день. Но стена воздвиглась между нами и разделяла нас. Я потихоньку освободился от Верочки, посадил её на диван и сказал: