В уезде все знали его, и многие считали опасным человеком, именно за его ум. Он посмеивался и относился к этому как философ. Всё-таки хоть боялись, да значит уважали его… Сам же он никого не уважал, потому что единственный человек, которого он признавал выше себя, умер лет пять тому назад. Это был профессор того университета, где он слушал когда-то право. Профессор вызывал его удивление своей язвительностью. А однажды он заставил Плакудина чуть не подпрыгнуть и не заболеть от восторга, когда сказал, что Фридрих Великий не только прогнал, но и высек Вольтера за то, что тот крал у него сальные огарки. С тех пор образ язвительного профессора стал преследовать его неотступно и повлиял на всю его жизнь. Плакудин подражал ему во всём — в голосе, в походке, даже в костюме, и постепенно утратил своё собственное обличье, так что уже и не помнил себя другим, хотя постоянно чувствовал, что до идеала ему ещё далеко.
Сделав несколько шагов по направлению к дому, Плакудин произнёс:
— Васса Макаровна, вы мне хотите что-то сообщить?
— Я уж сказала! — отвечала Барвинская, обращая к нему лицо в ожидании, не сострит ли он как-нибудь.
Физиономия Плакудина, однако, хранила невозмутимое выражение.
— В таком случае я вам сам… сообщу. Мне кажется, что я вам нравлюсь! — сказал он.
Васса Макаровна всплеснула руками и засмеялась, и на её крепких и белых щеках показались ямочки.
— Это новость!
— Не думаю, — возразил он, сжимая губы.
— Надо много, чтобы мне понравиться, — промолвила она с мечтательной улыбкой.
— Много?.. Если хотите, я поступлю на военную службу.
— Мне всё равно…
— В гусары или просто в армейские офицеры, — продолжал Плакудин. — У меня довольно воинственная фигура. Я мог бы с успехом командовать: «скуси патрон», или что-нибудь в этом роде.
Васса Макаровна посмотрела на него своими ленивыми глазами и, пользуясь тем, что она — «дитя природы» и, следовательно, имеет право быть откровенной, сказала:
— Вы это острите насчёт Гржиб-Гржибовского! Но кроме того, чтобы быть офицером, вам надо помолодеть. Вам скоро сорок лет. Вы уж стары.
— Я моложе Гржиб-Гржибовского! Я великолепно сохранился, а он — развалина. У меня волосы густоты замечательной, а у него — плешь. Если б вы видели, как он сейчас ухаживал за вашей Сашурочкой! Дело происходило в беседке. Впрочем, если б я был на его месте, а вы на месте Сашурочки…
— Что ж бы вы сделали?
На бледном лице Плакудина вспыхнули два красных пятна.
— В качестве военного человека, я взял бы крепость.
— Нелёгкое дело! Вы ужасно дерзки!
— С вами иначе нельзя! И взял бы я, знаете, с такой же офицерской удалью, с какой… мой Цербер уплетает вон там на балконе ваше масло, — прибавил он.
Васса Макаровна слабо вскрикнула. Цербер, действительно, уплетал масло, вытянувшись на своих длинных задних ногах. Васса Макаровна стала кричать на него, грозить ему и пошла скорее. Но Цербер не обращал на неё внимания.
— Не беспокойтесь, — сказал Плакудин. — Это не поможет. Я его знаю. Его теперь не оторвёшь. И вообще пока мы дойдём до балкона, Цербер не только слижет всё масло, но и съест булки.
— Но это ужасно! — сказала Васса Макаровна.
— Кроме того, — продолжал Плакудин, — он, по моему крайнему соображению, должен разлить сливки по столу, чтоб удобнее лакать.
— Да будь он проклят! — вскрикнула Васса Макаровна с нескрываемою досадой.
Но впрочем она равнодушнее отнеслась к хищничеству Цербера, когда, взбежав на балкон, убедилась в целости сливок и белого хлеба. Пострадало одно масло. Сам Цербер, завидев её в непосредственной от себя близости, лёгким прыжком очутился в зале и, худой и огромный, смотрел оттуда, из рамы дверей, облизываясь и тряся лохматыми ушами. Васса Макаровна приказала подать нового масла и принялась разливать чай.
Пришёл её брат с женой. Это был пасмурный и солидный человек с множеством золотых колец на руках, по фамилии Балабан. Живот у него был большой, а тело худое. Служил он по акцизу, и ему всюду мерещилась беспатентная торговля. Он и теперь мучился, что, по долгу службы, следовало бы быть не в гостях, а в Магеровщине, ближайшем селении, где, судя по доносу, полученному им накануне, портной Мошка занимается тайною продажей питей. Поэтому он был не в духе. Жена его, Юлия Капитоновна, была маленькая и худенькая дама, лет двадцати восьми, с приподнятыми угловатыми плечами и с большой головой, почти уроненной на грудь. По пути Юлия Капитоновна крепко опиралась на руку мужа, потому что считала это трогательным признаком любви, и была, по-видимому, чрезвычайно счастлива, что он с нею, а не рыщет по участку в поисках за нарушениями правил о питейной торговле. Когда он сел к столу, она села рядом с ним и с вопросительной улыбкой посмотрела своими большими и слегка мутными глазами на Вассу Макаровну и Плакудина, как бы ища одобрения. Но Васса Макаровна была занята соображениями о Сашурочке и всё поглядывала в сад, а Плакудин сделал, в ответ на улыбку Юлии Капитоновны, такое холодное лицо, что она почувствовала себя неловко и стала пробовать чай, с оттенком какой-то чрезвычайной и внезапной серьёзности, как будто это было Бог знает какое дело. Потом, всё с тою же серьёзностью и так же внезапно, она спросила, что нового в газетах. Муж её, зевнув и взглянув почему-то на небо, синее и в лёгких бело-жёлтых облачках, которые становились всё золотистее по мере приближения к закатывавшемуся солнцу, сказал:
Читать дальше