Вячеслав Шишков: Алые сугробы

И видит: там, за провалищем, на посеревшем небе, четко маячит всадник.

- Эй!.. - не веря глазам своим, радостно закричал Степан.

Но всадник не остановился.

- Эй! Стой! Стой!

Откуда-то пронесся ветер, взметнул снега, готовил к ночи вьюгу. Степан бросился вдоль бесконечной черной щели, отыскивал узкое место, чтоб перескочить.

- Стой!.. Стой!.. Стой!..

Ветер еще раз ударил вихрем, и не понять: сюда идет или удаляется всадник. Уходит. Ага! Вот, кажется, здесь поуже. Надо перескочить... Уйдет, уйдет...

Вся кровь ударила разом в голову, огонь метнул в глазах: "Спасай". Вложил пальцы в рот, свистнул оглушительно: "Сто-о-ой!!" - перекрестился.

- Эх, пропадай, душа... - и взвился над провалищем.

Страшный, смертный крик пронесся к всаднику. Всадник враз остановил коня.

XI

Сугробы алели.

Афоня подходил к нездешней, райской земле. Он шел по облакам, по тучам.

Пастухи попадались, гнали овец, шерсть на овцах серебряная. "Куда?" "Туда". А тут медведь с исправником в орлянку бьются. "Поддайся, мишка, я исправник". И Афоня: "Поддайся". Глядит: медведь знакомый, - в третьем годе валенки ему, Афоне, подшил. "Маши крыльями, маши!" - кричит орел. "А скоро?" - "Бог даст, к вечеру".

Поля, поля... Будто все выжжено. Саранчи много на нивы пало, надлетают, ударяют Афоню в лоб. Афонин лоб звенит, как колокол: ба-а-ам. Мир поет: "Радуйся, Афоня, великий чудотво-о-рец"! - "А я ведь земли-то, братцы, не нашел... Сугроб нашел". Тут его схватили, начали трясти, бить, ругать. "Пустите! Эй, посторонитесь!" - взрявкал медведь.

В это время стало так темно, так одиноко. Кой-где, кой-где огоньки.

XII

- Нишяво, нишяво, лежи...

Было тепло и чисто. На столе шумел самовар, горы белых лепешек с творогом, кринки, мед. Против Афони, свернув ноги калачиком, сидел на полу татарин в тюбетейке, ласково смотрел на него.

- Помогать надо друг дружке, жалеть надо.

- А где товарищ мой, Степан?

- Какой товарищ? Нету товарища.

Едва шевеля языком, Афоня объяснил.

- Яман дело... Совсем наплевать... Уж десять дней притащил тебя... Давно... Нишяво, нишяво, лежи. Мой пойдет искать. Соседа забирал, шабра, с ним пойдем. Яман дело.

- Он за меня душу положил. Степан-то мой, - проникновенно, горестно сказал Афоня. - Сам загинул, а я живой... Собака я. - Он прикрыл глаза ладонью и всхлипнул.

- Который за людей сдохла, эвот-эвот какой большой, шибко якши, дружески сплюнул татарин. - Шибко хорош, ой, какой хорош!..

- Из-за меня он... Собака я... - замотал головой Афоня. - Сидеть бы мне, собаке, дома.

Татарин опять сплюнул и сказал:

- Земля шибко якши тут... А-яй, какой земля, самый хорош. Работать мало-мало можна, денга колотить можна.

Афоня слушал, то закрывая, то открывая глаза. Хотелось повалиться в ноги этому черномазому скуластому человеку, что спас ему жизнь, и плакать, плакать.

- Нишяво, ладно. Конь твой кидать надо, махан, мало-мало помрил, горлам резал. Двух коней тебе дам: все равно зверь, все равно ветер... Вот какой. На! Денга не надо... Помогать надо. Вот-вот.

Афоня увидел на окне пороховницу Степана и коробочку с пистонами.. Как?! Значит, они были у него, у Афони?! А где ж ружье? Но не спросил.

Опять вспомнился Степан, вспомнился белый погост в горах. Но волна ликующей радости, все побеждая, гулко била в берега.

1925