Йозеф Шкворецкой - Легенда Эмеке

и было ему сорок, но он говорил девушке, что любит ее, писал ей письма своим каллнграфическим учительским почерком и стихи, которые она вроде бы где-то уже читала (у учителя на полке стоял старый учебник любовной корреспонденции с анонимными виршами, он их приспосабливал к нужному случаю), утром у нее на кафедре всегда возникал букетик ромашек, или веточка эдельвейса, или гвоздики, или ландыши, и она внимала ему, и встречалась с ним за селом, в густом подлеске, где по голым холмам дул ветер позднего лета, и местечко стояло выстуженное, с башней костела в небе, облупившееся, пожелтевшее, наполовину опустевшее, придавленное угрюмым мехом осенних облаков, и потом уступала и впускала его в свою комнатку, и сейчас он мне рассказывал: "...говорит, в комнате очень светло, ей стыдно, там у нее ведь ничего не было, кроме лампочки на шнуре, никакого абажура, ничего; так я стянул с нее панталончики, голубенькие такие, трикотажные, и повесил на ту лампочку, и сразу полумрак, как при немцах в трамвае во время затемнения, и потом я ее, значит, как полагается..." Человек, от которого несло смертью, и на меня давила пустота его жизни, зряшнее даже жизни мышки, или полевого воробья, или барсука, запертого в зоопарке в проволочную клетку, который только топает по деревянному настилу, ритмично фыркает носом, а потом жрет, а потом спаривается, и снова бегает и фыркает, топает и спит, ибо это барсук, смешное животное, существующее оптимально по своим барсучьим законам; тут же человек, до недавнего директор и член местного совета, теперь со взысканием переведенный в школу-двухлетку в глухом пограничном районе ("Подкопался под меня инспектор, известный товарищ, сам, понимаете, любил побаловаться с молоденькими учительницами, завидовал мне..."), продолжатель старых традиций учительства, которое когда-то, в прежние времена, приносило книгу, музыку, красоту, философию в горские халупы и в такие села, как это; муж женщины, оставшейся в центре и получавшей надбавку к зарплате за временную разлуку с мужем по условиям работы, отец троих детей - а живет по закону полевых мышей или барсуков.

У той девушки (не учительницы, а той, что в первый вечер сидела с нами на ужине за одним столом и слушала культмассовика, развивавшего далекоидущие, обширные планы массовых мероприятий для нашей смены) была фигурка балерины, стройная, будто ночной фонарь, мальчишеские бедра, покатые нежные плечики и маленькая грудь, как у стилизованных статуй, но нарушавщая впрочем симметрии молодого стройного тела в трико. Глаза - как миндаль, как у газели, и волосы - цыганские, ухоженные до матового блеска черного мрамора. Мы весь тот день ходили с нею, это была экскурсия в Мариотальскую обитель, куда раньше съезжалнсь верующие со всей Австро-Венгрии, даже, наверное, со всей Европы, а сейчас тут осталась запущенная, вымирающая лесная обитель; я чувствовал в ней робость и застенчивость, и все темы для разговора казались мне незначительными и непригодными. С нею нельзя было говорить об обычных вещах, завязывать беседу, где слова не значат ничего, либо означают столько же, сколько зов петуха или гиканье филина, приманивающего самку в кронах сосен. Мне казалось, что нужно говорить о чем-то серьезном. Она была не из тех девушек, к которым подходишь в кафе и говоришь: "Разрешите, девушка?" - а потом, во время танца, о том, что хорошо играют, что у нее красивое платье и какой у нее номер телефона; потом звонишь по этому телефону, и она либо приходит, либо нет, а если приходит, идешь снова танцевать, и здесь уже не нужно много говорить, все зависит от того, есть ли у тебя квартира, или комната с отдельным входом, или, по крайней мере, квартирная хозяйка, которая молчит, а если ничего этого нет, тогда - есть ли деньги на два номера в гостинице. Нет, серьезная девушка, и где-то в глубине души у нее таилась жизненная философия, и нужно было говорить об этой философии, и только так к ней приблизиться, не иначе. Учитель, конечно, не понимал этого и шумно болтал, сыпал вульгарностями, сальными штампами с танцулек, остротами сельских и предмествых селадонов, чередовал и пробовал на ней обороты и трюки, которые от девушки требуют точного ответа и конкретной фразы, как между ксендзом и министрантом, - в извечном ритуале съема; она же не подыгрывала его трафаретам, молчала, отвечая лишь ""Гей" или "Нет" (она была венгеркой, не знала чешского, говорила на особой смеси словацкого с венгерским и еще с каким-то цыганским или прикарпатско-русским), и учитель быстро исчерпал все свои трюки и схемы, замолчал, сорвал какой-то стебелек с обочины, сунул в рот и начал его жевать, и так, измученный и молчаливый, шел с этой травинкой, торчавшей изо рта прямо вперед. Тут дорогу нам перелетела большая стрекоза, и я спросил у девушки, знает ли она, что когда-то на земле жили стрекозы с размахом крыльев до трех четвертей метра. Она удивилась и ответила, что этого, повидимому, не могло быть, а я начал говорить о третичном периоде и мезозойской эре, о Дарвине, об эволюции мира, о слепом и необходимом развитии природы, где сильные пожирают слабых, а живые существа родятся для того, чтобы добывать пищу, плодить детенышей и умирать, и другого смысла все это не имеет, и вообще, смысл - понятие человеческое, природа же - абсолютный и строгий причинный nexus, а не яркая, осмысленная, мистическая телеология. И тут она сказала, что я не прав, что природа имеет смысл и жизнь. Какой? - спросил я, и она ответила: Бог. "Хватит уже об этом, - вмешался учитель. - Барышня, не хотите ли пива? Жарко, как на каникулах." Но она покачала головой, а я спросил: Вы верите в Бога? Верю, - ответила она, но я сказал: - Бога нет. Было б хорошо, если бы он был, но его нет. - Вы к нему еще не созрели, - ответила она. - Вы пока еще физический человек, несоверщенный. Но однажды созреете. - Я атеист, сказал я ей. - Я тоже была атеисткой, но прозрела. Познала Истину. - Как это случилось? - спросил я с иронией, поскольку она была стройна, как балерина, а балерины ведь часто ходят в церковь, становятся на колени, крестятся, но в Бога не верят, то есть не размышляют о нем, он для них как суеверие, точно так же они позволяют плюнуть на себя перед выходом на сцену, перед тем, как насадить профессиональную улыбку и выбежать миниатюрными шажками в лучи рефлекторов. - Когда вышла замуж, - ответила она, а учитель, который до сих пор шагал все так же молча и жевал травинку, пробудился от своей дурацкой спячки и спросил: "Вы замужем?" Нет, - ответила она. - Я вдова. Но когда-то была замужем и научилась верить. - Ваш муж был верующим? - спросил я. Она качнула головой: Нет, он был очень физический, в нем ничего не было от духовного человека. "Так вы - мололая вдова, да? - опять влез учитель. - А вышли бы снова замуж?" - Нет, - ответила Эмёке (ее звали Эмёке, она была венгеркой, ее отца, почтовый чиновник, после захвата южных словацких районов перевели в Кошице и назначили почтмейстером, он сделал тогда карьеру, о которой мечтал всю жизнь, стал господином и начал жить по-господски - с пианино, салоном, с дочерью в гимназии и с частными уроками французского). - Я больше никогда во выйду замуж. - Почему вы так решили? - спросил я. Потому что я поняла, что в жизни могут быть высшие цели. Вот вы гонорили, что это вечное вращение не имеет смысла, что это лишь причины и следствия. Это вам только так кажется. Я в этом вижу смысл, которого не видите вы. Какой же? - спросил я. - Все это стремится к Богу, - ответила она. - К слиянию с ним. В этом смысл всей жизни.

Читать дальше