Юлия Шмуклер - Автобиография

Так или иначе, книги значительно расширили мой кругозор, и я как бы поднялась из пыли, в которой ползла по дороге, на четвереньки. С меня, наконец, было снято обвинение в дефективности - я была дура, но нормальная. Трудно передать, как это меня утешило. Стараясь с книжками не связываться, я стала спрашивать и выспрашивать, как баба на базаре, не стесняясь задавать самые глупые вопросы. К моему удивлению, спрашиваемые иногда, после первого презрения, ничего выжать из себя не могли и уходили озадаченные. Я поняла, что в моей глупости, кроме тупого невежества, есть свой здравый смысл: я могла понять только очень простые вещи и требовала того же от науки. Мне казалось, что существуют какие-то более общие, глобальные идеи, из которых то, что я не понимаю, вытекает как дважды два. Существующая путаница казалась мне переходиками между флигилечками и пристроечками, понастроенными там, где должно быть монолитное здание. Я мечтала перестроить эти посады на базе статистической физики, чтобы выделить хотя бы общие хоромы.

Пока что я неловко ползла на своих четырех, то и дело проваливаясь в какой-нибудь пробел образования. Когда я переставала двигаться, ощущение дальности дороги сводило меня с ума, пока я неуклюже чапала в дыре медленным колесом, удивляя своим невежеством мужа. Требовалась огромная выдержка, чтобы не свихнуться и вылезти обратно. Я как бы училась грамоте и стихосложению одновременно, заглядывая для справок в букварь. Способ обучения хороший, потому что при нем не теряется интерес и цель, но требующий громадного нервного напряжения. Временами колеса совсем останавливались, погружая меня в тоску и панический ужас - но потом снова пускались в ход, вознося на вершину счастья. Иногда я даже чувствовала, что они по делу останавливаются - там созревало что-то - но механизм был еще слишком шаткий, чтобы я относилась уравновешенно. Для поднятия духа я говорила себе такие подкрепляющие фразы, чуть не вслух - и, как ни странно, это действовало. Одна, помню, была: "ничего не поделаешь, надо жить дальше". Мне было слишком тяжело, чтобы я получала от творчества наслаждение - но я чувствовала, что мои мучения правильные. Ногу отсидишь и то колет, а тут я голову засидела. Зато каждый день я была чуточку другая, как мой сын, которому исполнилось два года и он говорил прекрасный стишок: "Джеймс-Джеймс, Моррисон-Моррисон, а попросту маленький Джим, смотрел за упрямой, рассеянной мамой лучше, чем мама за ним". Тогда это было неправдой, потому что я вкладывала в него уйму времени и сил, но сейчас это сильно смахивает на истину. Самое удивительное, что в это время Бог контрабандой появился у меня дома, во всех вопросах, связанных с безопасностью маленького Джима. Мы все Кощеи, у которых жизнь заключена в иголке, а иголка не лежит спокойно в яйце и утке, а бегает неизвестно где на своих тоненьких ножках. Сохранять в таких условиях целостность мировоззрения могут только лекторы по антирелигиозной пропаганде.

Я заметила, что во время наших научных разговоров мы с мужем говорим на каком-то птичьем языке и понимаем друг друга с полуслова. Язык книг рядом с ним выглядел, как казенная официалыцина, вроде газет. Мне пришло в голову, что в нем, как и в газетах, надо читать между строк. Мои вероятности вели себя как живые, и где-то в сухих определениях скрывались свойства их характера. Я снова схватилась за книжки - но теперь уже в самом жесте была бесцеремонность - и стала нахально просматривать их по диагонали, сопровождая процесс нелестными замечаниями относительно догматизма определений и фарисейства доказательств. Я вела себя как бывший раб, ставший господином и хотя таких вещей "не может носить земля", как сказано в библии, в условиях книжного террора, продолжающегося и по сей день, это была правильная пугачевщина. Главное было сделано: я научилась получать образ из стального текста книги.

Из статистической физики, где учебники прекрасные и по отношению к которым всегда наблюдался респект и чтение, образы поступали непрерьшным током. Сверхзадача перевода статфизики в математику решалась наложением этих образов и их совмещением. Это было мучительное состояние - образы то сливались, то распадались в разные стороны - покуда с чувством облегчения не возникал расширенный образ, который переходил слева направо из статфизики в математику. По этому мосту начинала поступать информация, шел перевод, правильность которого определялась получением решения конкретной цетлинской задачи. При этом я никогда не знала, когда я совершаю положенную переводческую вольность, а когда подлаживаюсь под собственный образный стиль мышления. Мне казалось, что только я одна думаю образами и ассоциациями и что это такое мое извращение. Тот факт, что никто об этом не говорил и не упоминал, казался мне доказательством. Про остальных я думала, что они садятся и логически рассуждают, как в учебниках указано. Мне не приходило в голову, что если бы так оно и было, сами авторы учебников все открытия и сделали бы.